Видя потуги памяти Икрама, пытавшегося вспомнить еще кого-нибудь, она сказала:

– Мощная подсказка – это мужчина!

– Ух-ты! – вырвалось у него, и он уставился на нее в недоумении. Потом задумался, копаясь в памяти, аж самому стало интересно. – С Габриэлем Эужень? Нет? М-м, с Романом Настасья?

– Да нет, это же политиканы-марионетки, не больше. Бери выше! – взвила руки вверх, указывая, таким образом, на эдакое величие человека, еще больше затруднив ему задачу, о чем красноречиво говорило выражение его лица, излучавшее полную растерянность.

– Все, сдаюсь! – капитулирован он.

– Он лауреат Анабельской Премии, – медленно произнесла она, ожидая мгновенного и правильного ответа.

– А-а, как же его там?.. Мать родная! Сейчас, сейчас…

Имя вертелось у него в голове, но он никак не мог вспомнить, чем порядком расстроил Айгуль, которая уставилась на него немного разочарованная от смазанного эффекта: вместо его ответа, восторга и безумного удивления ей приходится наблюдать это серьезное выражение лица, силящееся, со складками на лбу от стараний, вспомнить имя и фамилия такого человека.

– Магнус Кельда, – остывшим голосом сказала она, снисходительно улыбнувшись.

– Да, точно! А я думал то ли Маркус, то ли Макс, – вилял он, пытаясь немного оправдаться.

Только сейчас ему вспомнилось, что читал он где-то про него, мол, единственный мужчина за последние лет пятьдесят, удостоенный этой Премии, ратующий за гендерное равноправие. И что-то еще про него было в новостных сводках, что-то из прошлого, что-то интригующее, но он никак не мог вспомнить.

– Ничего себе! Я очень рад за тебя, поздравляю! Он что, будет вашим советником по вопросам достижения гендерного равноправия?

– Ну, вроде того. Европарламент организовывает ряд мероприятий: конференции, круглые столы, встречи для представителей законодательных органов ряда азиатских стран, на которых примут участие многие видные деятели. На одном круглом столе с моим участием заявлен он в качестве приглашенного гостя, и сказали, что он уже подтвердил свое участие.

– Жаным, еще что-то у меня в голове вертится про него; читал давно, но не могу вспомнить. Что-то громкое было связано с ним, когда он был молод, кажется…

– Да, остров. Ты про это?

– Да, точно! Остров! Вот это да!.. – с искренним удивлением и восхищением вырвалось у Икрама, отчего Айгуль снова засияла. – Да у тебя, краса моя, встреча с Историей, можно сказать. Как я рад за тебя!

– И это еще не все! Ассистент госпожи фон Армгард, связавшийся с нами…

– Чей ассистент? – перебил он.

– Симона фон Армгард – это депутат Европарламента, которая руководит целым направлением там, в том числе курирует проект по гендерным вопросам. Очень влиятельный человек, сильный политик, в общем – величина! Так вот, ее ассистент сообщил мне, что господин Кельда изначально был приглашен выступать на главной конференции. Давали ему на выбор любой формат выступления, лишь бы заманить его, говорят, что он в последнее время не особо жалует подобные мероприятия. Так вот, оказывается, он отказался выступать на конференции, а изъявил желание участвовать только в одной рабочей сессии в формате круглого стола, и выбрал нашу сессию! От всех других отказался. Только с нами, представляешь?

– Ты у меня звезда прямо! Горжусь тобой! – засиял Икрам, крепко обняв ее.

Он действительно восхищался ею. «Неужели это моя жена? – приятно дивился он. – В таких кругах вертится!» В такие моменты у него особо усиливалось ощущение, уже давно жившее в нем, и с которым он уже смирился, что ему очень повезло с ней, даже как-то слишком; ему часто хотелось буквально потрогать ее, чтобы убедиться, что она здесь, с ним. Он собственно так и делал, зачастую маскируя такое желание под обычные объятия и поцелуи. И это не проходило с годами. Ощущение неимоверно приятное, но оттого и тревожное. Как бы он ни был интересен, порядочен и с хорошим чувством юмора, – как часто любила повторять она, – он чувствовал, что он ей не пара. Он знал себе цену, но рядом с ней ощущал себя блеклым, не вполне достойным. Как если бы увидеть какую-нибудь незнакомую пару на вечеринке и первое что приходит на ум: «Что она в нем нашла?» Ему казалось, что иногда он ловил похожие взгляды. Особенно при первом знакомстве с кем-нибудь, когда, после исполненного энтузиазма знакомства с Айгуль, очарованные ее речью, выдающим недюжинный ум, открытостью, говорившей о самоуверенности, и, наконец, привлекательной внешностью, внимание переходило на него, некоторые мужчины, да и женщины, пожимая руку, силились тут же расшифровать его, чтобы успокоится и сказать себе: «Ах вот оно что!» Не всегда, однако, ему удавалось «успокоить» их.

Ему порой снились сны, где у него была другая жена, и во сне, глядя на нее, он недоумевал, почти протестовал, говоря себе: «Нет, у меня ведь другая, другая, – лучше, красивее, умнее!» Проснувшись, и видя рядом спящую Айгуль, он облегченно вздыхал, крепко обнимал ее, повторяя про себя: «Вот она, вот она». Если этим он еще и нечаянно будил ее, отчего она в полудреме ворчала, жалуясь на пробуждение, – то было верхом его утешения. Это давало ему осязаемое ощущение обладания ею: в его руках ее сон. Это чувство было слаще и сильнее, чем их занятия любовью. Нет, с последним у них все было в порядке, но секс – недолгая услада тел, а он хотел большего, неизмеримо большего: он хотел заключить в объятия ее душу и мысли. Их дети давали ему некоторое успокоение: даже если она уйдет от него, благодаря им она все равно будет в его жизни.

– Фон Армгард – мощная фамилия! Звучит монументально. Дворянского происхождения, что ли? – поинтересовался Икрам.

– Да, вроде нет, – не сразу ответила Айгуль, задумавшись. Копалась в памяти; о депутате она знала немало ввиду своей работы, но все что знала, касалось трудовой деятельности этой дамы. – Нет, она вроде из простых, даже из очень простых. Читала где-то, что ее первым значимым проектом, который и принес ей признание на политическом поприще, был вопрос урбанистики, связанный с кварталами гетто. Да, да, она сама, кажется, с гетто… Хотя согласна, фамилия самая что ни на есть дворянская… Интересно…

– И когда ты едешь? В Женеву ведь?

– Да. В марте, с двадцатого по двадцать пятое.

– Кстати, у нас что, Малика ночует? Ее обувь в прихожей стоит.

– Да, они с Айкой готовили презентацию по новому предмету «Основы психологии», вот и пришла с ночевкой. Допоздна сидели.

– Больше хихикали, наверное, чем готовились.

– Ну, не без этого, конечно, в их-то возрасте.

– До психоанализа Летиции Изадоры дойдут – вот потешатся… А утренник мальчика как прошел?

Разом сгустились хмурые тучи на лице его жены, она напряглась.

– Прошел хорошо, даже очень, оттого это было просто ужасно. Вчерашний день официально номинирован на звание – мой самый грустный день этого года. И боюсь, что он выиграет в этой номинации за явным преимуществом.

Лицо Икрама приняло удивленно-вопросительный взгляд, как бы прося продолжения и пояснений, но тут дверь кухни скрипнув отворилась, и сонный мальчик с визгом бросился в объятия своего отца. Знаками Айгуль дала понять мужу, что расскажет потом, не при ребенке.

* * *

Икрам долго не мог заснуть. Он беспокойно ворочался в кровати, мысли всякие лезли в голову, мешая забыться в объятиях сна, но, пусть и с сильным опозданием, дрема все же накрыла его. Такой отход ко сну не обещал ничего хорошего.

Он недоумевал, почему ему тревожно, когда вокруг такое веселье; больно ныло в груди. Ему не хватало воздуха, но он все протискивался и протискивался через гудящую толпу, получалось это смертельно медленно. И лиц, их лиц почему-то он не видел, и не хотел видеть. Под ногами хрустнуло, и нога зацепилась за что-то, стало еще сложнее идти, но он не обращал на это внимание. Не хотел смотреть вниз. И ликование вокруг, ликование! Почти восторг! «Ай-ай-ай, вы наступили, вы ведь наступили, как нехорошо…» – сзади доносилось до него чье-то едкое бормотание, но он не оборачивался. Нужно обязательно увидеть отчего такой публичный экстаз, обязательно! С трудом выбравшись в первые ряды, он увидел помост, не сильно возвышавшийся над землей, куда по лестницам поднимались маленькие люди. Именно маленькие люди, не дети, а взрослые, но почему-то детского роста. И они улыбались. И все им хлопали и улюлюкали. А кто эти все вокруг? Их лиц не было видно, но они были счастливы, он это знал. Ликование было абсолютным, ликование было искренним. И на помосте был некто, которого не было видно снизу, ибо маленькие люди, один за одним подходившие к нему, невольно закрывали собой его лицо. Он снимал их треугольные шляпы и целовал их в лоб, и говорил им что-то, добрые слова говорил, непременно добрые, поскольку стоящие рядом одобрительно кивали и кивали, умиление царило вокруг. И Икрам был поглощен этим действом, его вдруг охватила эйфория, он тоже торжествовал вместе с ними, и все было ладно. Но кто-то дергал его за руку, теребил его, мешая наслаждаться зрелищем, он раздраженно оглянулся, но не увидел никого, потом опустил свой взор и увидел «маленького взрослого» рядом с собой. Это был его сын. Он выглядел совсем по-другому, но Икрам знал, что это его сын. Тот же с тревогой повторял что-то, словно заведенный, но что именно – Икрам никак не мог разобрать из-за стоящего вокруг гвалта. Вдруг он понял, не услышал, но понял: «Где моя шляпа? Где она?» вопрошал сын. Он не знал, что сказать, лишь бормоча в ответ: «Не знаю, я не знаю», и оттого ему было жаль своего мальчика. А тот все дергал за руку и дергал, все спрашивал и спрашивал, пока не пришла его очередь подниматься к тому. Сын вдруг замолчал и, развернувшись, направился к помосту. Икрам наблюдал за ним, как вдруг снова сзади послышалось бормотание: «Ай-ай-ай, вы наступили, вы ведь наступили. Как нехорошо». Его вдруг осенило: он тут же опустил голову, чтобы посмотреть, что же болтается у него в ногах и увидел треугольную шляпу – шляпу сына, затоптанную им. «Ай-ай-ай, – продолжалось липкое бормотание, – как нехорошо». Он поднял шляпу и дернулся в сторону помоста, чтобы отдать сыну, как что-то вдруг оглушило его, и он замер как вкопанный. Тишина! Его оглушила полная тишина. Вдруг стало тихо: не было ни звука, ни хлопаний, ни ликований. Он обернулся на толпу и наконец-то разглядел их лица – все были на одно лицо! Он не видел явственно их очертаний, но знал, что у всех почти одно лицо. Ему стало жутко, не страшно, но жутко, и вдруг его осенило: «Тот не должен поцеловать его сына, ни в коем случае! Поцелуй – это каторга!» Он хочет повернуться, чтобы помешать, но повернуться не получается, он не владеет свои телом, а сзади тот уже заключает голову сына в свои «пустые» руки (пустые – он это знает), чтобы поцеловать, но ни обернуться, ни двинуться он не в силах. Голову его трясет, а тело ломит, как при долгом падении. «Ай-ай-ай, нехорошо…» «Икрам, Икрам!» – врывается сквозь облако сна голос, он со стоном просыпается и видит лицо жены в обрамлении лучей, – как ангел света, испепеляющий мрак подземелья.