Она просыпалась в пять и бежала на кухню делать зарядку с выпадами и приседаниями, а потом, когда рассветало, принималась за рисунок или акварель. Зубрила общую психологию, читала учебник по композиции, пытаясь самостоятельно разобраться в цветоведении, в оттенках белого и методах измерения малых цветовых различий. Безжалостно себя муштровала и старалась уделять живописи по шесть часов в день, морщась от мозолей на указательном и среднем пальцах. С интересом читала о творчестве Пикассо, хвастающего возможностью купить себе дом за три дерьмовые картинки, намалеванные за вечер одной левой, и красным выписывала в тетрадь его фразу о том, что он «мог бы рисовать, как Рафаэль, но всю жизнь посвятил тому, чтобы научиться рисовать, как ребенок». Пыталась разобраться в основах сюрреализма, копировала «Девочку на шаре», «Первое причастие», «Две сестры» и другие работы ровно до «Авиньонских девиц», так как полотна в стиле кубизма считала «понтами». Не понимала его знаменитую черно-белую «Генрику» и забавлялась, вспоминая анекдот о том, как Пикассо отправился в Англию на выставку и на лондонском вокзале у него украли часы. Полицейский инспектор, маленький толстяк с большим котелком на голове, напоминающим ночной горшок, попытался выяснить у потерпевшего, не было ли рядом с ним каких-нибудь подозрительных личностей, и тот вспомнил, что один человек помог ему выйти из вагона. Художника попросили нарисовать его портрет, и уже к вечеру лондонская полиция, руководствуясь рисунком, арестовала двух старичков, трех старушек, пять троллейбусов и шесть стиральных машин.

Библиотека закрывалась в девять, и Мира медленно брела в сторону общежития. Рассматривала провода, свисающие нотным станом, небо цвета черной гремучей змеи и скрипучую крутилку, на которой кто-то пытался устроить космический секс. Боялась сойти с ума, наблюдая стол с объедками, синюшный дым под самым потолком, Настю, потягивающую «кровавую Мэри» и рассуждающую о живописи жестких контуров, и разбросанные краски. Алена в ее нарядной блузе шла следом и оправдывалась:

– Я просто искала у тебя жженую кость, но так и не нашла. Пришлось обойтись натуральной умброй.

К Галке опять приехал Ромчик с круглым, как блин, лицом, курносым носом и румянцем, затекающим к лопаткам, и теперь полночи – коту под хвост. Он слишком шумно дышал, ворочался и уговаривал отдаться, а Галка шикала, и хлестала его по рукам:

– Тише ты! Подожди. Девочки еще не спят.

Он пыхтел, тяжело дышал, как болеющий крупом, и продолжал настаивать:

– Да спят уже давно. Я тихонечко. Чуть-чуть. На полшишечки.

Галка опять упиралась и бодала его ногами. Алена в таких случаях поворачивалась и громко объявляла:

– Мы давно спим. И чем быстрее вы это сделаете, тем быстрее мы уснем окончательно.

Раз в две недели Мира ездила домой, но и там ей было плохо. Она кипятилась, нервничала и постоянно ссорилась то с отцом, то с мамой. Ей казалось, что в их доме нет ни счастья, ни света, ни радости – одна бесконечная тоска, как в опере Джакомо Пуччини. К вечеру ее выворачивало наизнанку и хотелось побросать в сумку еще не высохшие вещи и убежать на автостанцию.

Раздражало все: мамина ограниченность, преданность кухне и отцовское брюзжание. Он собирал в потрепанную зеленую папку газетные вырезки о неудачниках, страдальцах и цитировал их истории при каждом удобном случае. Часто вспоминал какого-то отставного полковника, всю жизнь собирающего на «Волгу». Наконец-то удалось купить автомобиль модного на то время черного цвета, и солдатик пригнал его прямо под дом. Вечером, как положено, посидели, обмыли, отпраздновали, а на утро машины не оказалось. Ее виртуозно угнали, и хозяин так и не успел проехать даже ста метров. Отец откладывал заметку, поднимал палец и провозглашал:

– Ну, что тут скажешь? Судьба…

Мира спорила. Пыталась доказать, что подобные неудачи скорее исключения из правил, чем норма. Отец сердился и требовал наконец-то снять «розовые очки». Он не пропускал ни одного выпуска новостей и чаще всего ужинал перед телевизором. Хрустел бочковыми огурцами под кадры упавших самолетов, перевернувшихся в Китае поездов и затонувших паромов, а потом появлялся на кухне и рассказывал о какой-то бабушке, убившей своего внука:

– Она его посадила на санки, укутала одеялом, подмостила, чтобы не задувало, и везла по дороге, держа за веревочку. Неожиданно санки перевернулись, и малыш упал прямо под колеса грузовика. И что? Насмерть.

Мама охала, ныряла с головой в аптечку, а Мира, как всегда, лезла на рожон:

– Папа, ты лично знаешь эту женщину?

Он вскидывал голову, и по лицу расползалась брезгливая гримаса.

– Нет. А что, для сочувствия требуется личное знакомство? Мне очень жаль тебя, Мира, но ты постоянно забываешь, что мы прежде всего люди, а не звери какие-то. И что сострадание, сочувствие – это то, что отличает нас от животных.

Мира еще больше заводилась и бегала по комнате, как человек, которого неожиданно настигло расстройство желудка:

– Пап, ну как ты не понимаешь! Если мы будем постоянно скорбеть по всему человечеству, у нас не останется ни времени, ни сил для собственного счастья.

Мама, уже прилично накачанная успокоительным, вклинивалась и тихим загробным голосом добавляла:

– Отец о жизни с тобой говорит, о страстях, а ты пытаешься отгородиться от внешнего мира. Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества. Не помню, кто сказал, кажется, Ленин. Я когда-то была свидетелем страшной катастрофы. Недалеко от хлебного магазина перед самым Новым годом женщина торговала окорочками. Такая приличная, мордатенькая, одетая, как матрешка. В шерстяном набивном павловопосадском платке и войлочных бурках. Я еще собиралась спросить, где она их покупала. Ее «прилавок» находился у пятиэтажки, и хвост очереди грелся в подъезде. Торговля шла бойко, как-никак приближались праздники, и люди запасались провизией. С крыш капало, еще с ночи началась оттепель, а продавщица стояла на деревянном поддоне, заигрывала с покупателями и пританцовывала. И вдруг мужчина, куривший в стороне, страшным голосом закричал: «Берегись!» Женщина медленно посмотрела вверх, толпа отскочила назад, и в этот момент огромной глыбой льда, летящей с крыши, ей снесло голову, и та упала прямо в ящик с окорочками.

Мира побледнела, кивнула «спокойной ночи» и ушла в свою комнату.

И только Люська была отдушиной. Она все время опаздывала, а переступив порог, начинала хохотать. Просто так. Без особой на то причины. Во время смеха у нее всегда появлялись крупные, как ягоды черной смородины, ямочки, а глаза сужались, словно у монголки.

Девочки очень сдружились. Абсолютно разные, с противоположными интересами и взглядами на жизнь. Одна, как черта, боялась чистого холста, а вторая – мечтала стать художницей с мировым именем и цитировала Ван Гога, утверждающего, что пустой холст и сам боится страстного художника. Одна пекла пироги со сложной начинкой и варила ароматную аджику, вторая – виртуозно освоила резерваж. Одна фанатично хотела замуж, сама назначала свидания и встречалась с каждым, кто хоть издалека напоминал мужчину, задавая обязательный контрольный вопрос, словно выстрел в голову: «Ну что, какие у тебя планы на будущее? Ты думаешь на мне жениться или нет?» Вторая не считала их за людей и не испытывала к ним никакого интереса.

Мира обожала ее смешить и рассказывала анекдоты:

– Профессор читает студентам лекцию по психологии: «Сегодня у нас следующие темы: удивление, раздражение и гнев. Затем подходит к телефону и набирает первый попавшийся номер:

– Алло, Васю можно?

– Какого Васю? Здесь нет никакого Васи.

Это, объясняет профессор, удивление! Набирает опять тот же номер:

– Алло, ну можно Васю?

– Я русским языком сказал: нет никакого Васи!

Это, подчеркивает профессор, раздражение! Опять набирает тот же номер:

– Ну позовите Васю!

– Козел, я же сказал, нет тут Васи!