Мы развернули лыжи носами обратно и только лыжи указывали направление, куда идти, чтобы вернуться домой. А у нас за спиной, где-то далеко в болотах левого берега, завыли волки! Мы похолодели! Мы дрожали от страха! Это было реально страшно: ветер и сплошная белая мгла вокруг! (Я оставлю восклицательные знаки, хоть знаю, что это избыточная экспрессия. Всё равно, пусть будут!) А потом нам померещился человеческий голос и как-будто бы свист.

Но всё глушил ветер.

И вдруг звонко затрубил пионерский горн. Горн трубил, и метель не могла его заглушить, он был сам по себе в этом первобытном краю.

Ветер снова произнёс далёкий крик, похожий на "Эге-еей!"

Мы с Настой стояли, как гвоздями прибитые. Мы нарушили все Алинины инструкции: забыли взять с собой свисток, нож, трут и огниво, ушли без решения общего собрания, Иванке не сказали, что идём за реку, она думает, мы по дорожкам с горок катаемся… Но кто-то же трубит в горн, стоя у ограды над рекой?

Я наклонилась и вытянула из-под снега большую сухую ветку.

— Сейчас подожгу! — сказала я.

— Чем? — спросила Наста.

Я призналась, что Адамчик, то есть, Владик Адамчик, подарил мне свою зажигалку, чтобы я его не забывала. Я понимала, что это чересчур, что зажигалка в походе очень нужна ему самому, и отказывалась брать такую вещь. Но Адамчик огорчился, и я поняла, что он сомневается в моём чувстве, и я взяла подарок, и обещала хранить, зажигать огонёк и помнить о нём каждую минуту. Адамчик так обрадовался! И я обрадовалась. Больше я ничего про нас писать не буду, это очень личное.

А тогда, за рекой, я сказала Насте:

— Может, люди увидят наш огонь. Или волки увидят и не подойдут.

Я щёлкнула зажигалкой, но палка не хотела разгораться. Тогда Наста сняла с шеи ситцевую косынку, подвязанную под шарф для тепла, обмотала ветку, и нам удалось поджечь ткань. Мы подождали, пока займётся огнём дерево, заслоняя его от ветра, вдвоём подняли ветку, она была большой, и помахали ей в воздухе. Не знаю, как далеко виден огонь в метель. Но горн стал трубить безостановочно, словно требуя срочно нас домой. И мы двинулись через реку. Вешки упали, но не все. Мы ставили горящую ветку на лёд, а сами поднимали упавшие вешки, подгребали к ним снег и обтаптывали.

Мы вышли на родной берег, переобулись, а потом сзади закричали, и Толя Филоненко, Макс Грек и почти все ребята Краснокутского прибрели из метели. Вид у них был ужасный, лица заострились, глаза блуждали, они очень устали. Они шли по нашим следам, шли на свет огня и на звук горна.

— Мужики где? — первым делом спросили они.

— Мы вдвоём… — ответили мы с Настой.

Толян сразу бурно отреагировал:

— Как? Вы что? За нами волки идут с утра! Кто вас отпустил? В лагере парней нет? Никого? Опаньки! Ну, спасибо, девчонки! Вы нам, пожалуй, жизнь спасли! Мы как раз искали, где перейти. Да вообще заблудились, честно говоря. Тут стрелка компаса пляшет, как сумасшедшая.

Я видела, что бедная Настасея готова расплакаться, и я её понимала. Эти парни уходили под началом Дениса и должны были вернуться со своим десятником. Наста засыпала их вопросами:

— Где все остальные? Вас не было целую неделю!

— Неделю? — удивились они. — Ладно, разберёмся.

И ничего больше не сказали, только подгоняли нас:

— Давайте-давайте, в гору, скорее! Уходим отсюда! В лагере расскажем! Показывайте лучше тропу. Нет, не где вы шли, а ту, по которой глину втаскивали, которая выведет на край лагеря, за корпуса.

И это мы, мы сами привели их в лагерь!

Глава двенадцатая. Противостояние

Алина проснулась от непривычного чувства: было поздно, и она была одна в комнате с застеленными кроватями.

Снаружи стучали дятлы, облюбовавшие местные сосны. Мягко серел зимний день за большими окнами. Для сохранения тепла в окна от подоконника и до верха плотно вставили реечные рамки с натянутым на них целлофаном. Сквозь целлофан толком ничего не разглядеть, но света он пропускал достаточно.

За стенкой, она слышала, открылась дверь и младшие дети в мягких самодельных бурках вошли в соседнюю комнату, да там и остались.

Алина села на постели, преодолевая головокружение и лёгкую тошноту от постоянного недоедания. Было прохладно, пора протапливать печь. Она ощупала шишку на затылке. Оделась. Аккуратно сложила спальный мешок, сшитый из одеял в два слоя, и снова прислушалась: административный корпус — сплошные окна и стеклянные двери, — свободно пропускал звуки снаружи.

Она определила, что в лагерь вернулись охотники. Вернулись только ребята Краснокутского, и привёл их Толян. Входили не в ворота. Пробрались, словно крадучись, по крутому склону со стороны реки.

Алина прошлась до соседней рабочей комнаты. Там Ксюша и Матвей лепили из цветного пластилина. Алина присела к детям за большой стол, несколько брусков пластилина незаметно засунула подмышки, а сама вся обратилась в слух. Содранная кожа на ладонях болела, но она мяла в пальцах согретый теплом тела пластилин, стараясь казаться беспечной. А изнутри грызли плохие предчувствия.

Голоса и шаги охотников приближались от дальнего корпуса, который, наверное, из-за разгулявшейся метели и не разглядеть. Толян распоряжался людьми и его хриплый тенор неуместно резко и неприятно звучал посреди здешней устоявшейся тишины, и девушки, ещё ничего не поняв, собрались под окном и недоумённо переговаривались. Тогда Алина приказала детям не говорить, что видели её, ушла в спальню и влезла в хранивший остатки тепла спальный мешок

Вскоре в комнату девушек вошли и стали над постелью Алины ребята с Толяном во главе. В группе не было Краснокутского и Чаплинского. Чапля перешёл к Карнадуту и, значит, бродит где-то с охотниками. А голос Краснокутского Алина не слышала ни разу за всё это утро.

'Что не так с Вованом?' — пронеслось у неё в голов.

Макс Грек сказал:

— Правильно сказали, что Циркулиха головой саданулась. Точно — лежит до сих пор.

Он отступил к дверному косяку, будто бы поправить рвань на ногах, сохранявшую приметы бурок. Филонов осклабился:

— А пофигу! Голову трогать не будем! Начинаем!

Две пары рук вытряхнули Алину из спального мешка и потянулись к её бёдрам.

Они пришли за оружием.

Толян нашарил на её бедре мягкую кожаную сумочку, нагло заглядывая в широко распахнувшиеся Алинины глаза.

— Нашёл! Вот он, мой ствол!

Приказал:

— Тихо, прелесть! Власть сменилась!

Он подёргал её, как тряпичную куклу, и сорвал пояс, к которому крепилась сумка с пистолетом. Нагло ощупал всю, и ещё двое, глядя на него, пошарили по её телу, вызвав испуг, гадливость и молчаливую ярость.

Алина перегнулась с кровати и сделала вид, что её тошнит.

За распахнутой настежь дверью она увидела Ксюшу и Матвея. У детей округлились рты и глаза. Они готовы были чуть что — сорваться и бежать.

Толян оглянулся на младших, хмыкнул, и его банда вымелась из комнаты.

Оставшиеся без руководства Алины девушки столпились вокруг раскочегаренной полевой кухни. Высокие Таня и Вероника перехватили черпаки, а Таня незаметно придвинула к себе ещё и топор, которым рассекали дичь и мелкие дрова. Иванка Метлушко суетилась и перешёптывалась со всеми. Света гладила Пальму, придерживая собаку на месте. Оля и Кристя побледнели, но держались молодцом и свой испуг не показывали. Насты не было в этой стайке. Не было Рыбки Лилёк. Метлушко шепнула, что они утром брали у неё лыжи, и Светка с Вованом трубили им в горн, и сверху видели огонь на другом берегу, а затем девчонки вышли из метели и сняли лыжи, собираясь подняться в лагерь. Тогда Света с Вованом вернулись в котельную. Но ни Настасея Дашкевич, ни Лиля Цыбульская пока не показывались.

Таня только головой покачала.

Алина слышала голоса под восточной стеной и свободно достроила картинку, представляя всё в лицах. Она тихо подозвала Матвея и спросила, почему не видно Краснокутского?