— Почему это я рыбка? — спрашивает Лиля из-за моего плеча, и я понимаю, что для этого ей понадобилось собрать всю свою решимость. — Потому что я пловчиха?
Адамчик блестит на неё глазами:
— Упс… а ты пловчиха? Вот почему ты молчишь, как рыбка!
Впервые я наблюдаю в режиме реального времени, как люди находят друг друга, потому что я случайно оказалась на пересечении их взглядов.
Не знаю, замечал ли Адамчик Лилю? Скорее всего, замечал, и у ребят давно сложилось мнение о неразговорчивой Лильке, как и обо всех нас, девушках. Но Лилёк разглядела Влада Адамчика только после того, как использовала его в качестве табурета.
Потом молчаливая Лиля незаметно отплыла в самый тёмный уголок омута — то есть, нашей норы, и почти спряталась в охапке хвойных лап. Лилька из тех, кто умеет и в людской толпе оказаться в сторонке, отдельно от всех. А Владик Адамчик закончил хозяйничать вокруг ведра с варевом, выловил кусок дымящегося мяса, положил его на свою рукавицу поверх еловой веточки, заменившей ему салфетку, и с важным видом отнёс угощение Лиле, переступая через сидящих парней. И они с Лилькой тихо ели этот кусок, развернувшись вполоборота друг к другу. Адамчик отрезал мясо ножом, а Лиля, как птичка, следила за его руками, принимала отрезанный кусок, её губы что-то беззвучно произносили, наверное, обычное Лилькино: 'Спасибо!', - и опять тишина, и двое жующих: парень с красными обветренными щеками и подпаленными у костра бровями, и бесцветная, перемёрзшая, с аккуратным носиком тихой отличницы, теперь с красным подмороженным носиком, наша Лиля. Адамчик ещё раз сходил к костру и зачерпнул мясного бульона. И они выпили его по очереди из одной чашки. Лиля пила первая, Адамчик разглядывал её, и когда она хотела вернуть ему чашку, он уговорил её сделать ещё пару глотков, а у самого кадык шевельнулся, должно быть, от голода. Потом он сказал что-то Лильке, и вернулся к ребятам. А вечером я видела, как Лиля выплыла наружу в накинутой на плечи куртке Адамчика. Он позаботился, чтобы Лилёк не переохладилась.
Я размышляю о том, как выросли в цене самые простые вещи: тепло, забота, еда и кров. И как обесценилось всё, совершенно всё, что когда-то было престижным и важным.
Мы успели поесть, чуть размякнуть после обеда и почувствовать, как к пальцам рук и ног возвращается кровь и больно покалывает, согревая. А рыскуны Вована, выглянув наружу, решили идти дальше.
Сказали, что небо проясняется, возможно, продержится ясная погода.
И неудобный Макс Грека сейчас такой нужный — он отличный бегун, он успеет, добежит до "Солнечного", а в лагере есть умная собака, она проведёт людей по тропе даже в полной темноте… И мы благодарны этим ребятам; да, они драчуны, и дури у них в голове выше крыши, но ведь они стараются жить. И ещё для нас они стараются тоже… хотя бы иногда… как сегодня утром на ледяном мосту…
Я наблюдаю за всеми через пламя костра. Из глаз текут слёзы и я объясняю, что это, наверное, дым раздражает мои обветревшие глаза. Никогда ещё мы не были такими жалкими загнанными в нору животными, и никогда мы не будем более близкими людьми…
Глава восьмая. Декамерон
— За что? — неожиданно спросила Наста Дашкевич. Все поняли, что она имела в
виду, повернули к ней грязноватые, примявшиеся и распотевшие лица, и повисла хрупкая тишина, потому что все боялись собственных воспоминаний, а без них на вопрос Настасеи не ответить.
И тогда Алина попросила у Матвея его рюкзак. Младший мальчик принёс ей маленький пёстрый ранец, в нём лежали четыре учебника, которые Алина велела взять в лагерь — учиться, учиться и ещё раз учиться. Кроме того, Алина подсунула Матвею перекидной настенный календарь на будущий год, скрутив его тугим рулоном. Она развернула этот дорогущий большой календарь, открыла вторую страницу — февральскую, с качественной репродукцией Беноццо Гоццоли, и сказала:
— Вот идёт торжественная процессия людей. Впереди — совсем юные всадники с фонарями в руках. За всадниками едет герцог, вокруг него много молодых людей и мальчиков. Следом едут верхом важные и влиятельные господа. В середине процессии женщины, потом снова молодёжь. Есть прогуливающиеся парочки, есть мудрецы, даже в пути не переставшие разговаривать о чём-то глубокомысленном; есть копьеносцы и охотники….
Я не могу больше ничего сказать об этой картине, я не специалист по эпохе Раннего Возрождения, но, когда я смотрю на неё, мне кажется, что художник изображал не просто процессию, он показывал течение жизни. И молодые идут впереди, освещая путь. Потому что они сильные, красивые, они на конях — всё у них есть для того, чтобы быть первыми. Великолепие красок в этой картине радует, но, если не замечать нарядные цвета, мне кажется, с нами происходит то же самое. Мы тоже идём по дороге жизни. Через холмы, меж гор, по долинам. Вокруг растения и животные — весь мир перед нами. И так вышло, что мы идём далеко впереди, обогнав остальных, даже герцогов и королей. Кто знает, что случилось с человечеством в нашем вчера? Зачем думать, что мы отстающие?
— Арьегард, — вставил Елисей.
— А если мы не арьегард? Что, если мы — авангард? Тот самый, с фонарями в руках. Разгоняем светом тьму и прокладываем дорогу другим.
Календарь пошёл из рук в руки. Рассмотрели сначала фреску Беноццо Гоццоли, которую показала Алина. Нашли на этой репродукции сцену охоты на упитанного оленя, или мула, обсудили замах копьём охотника, гнавшего свою добычу к обрыву, покритиковали. Листали и рассматривали дальше, и всё больше находили параллелей со своим бытом. В картине Мантеньи у знатных мужчин на поясе висели кинжалы и длинные узкие шпаги — совершенно как у них, добытчиков. Обсудили чулки мужчин разного цвета и потешались над ними вволю. Над портретом работы Антонелло де Мессина зависли, сказав, что дядька на портрете похож на Макса Греку лет через десять.
— Макс ушёл, но я скажу за него, — отозвался один из парней. — Знаете, про что он рассказывал?
Кто-то хмыкнул:
— Как ехал грека через реку!
— Нет, я серьёзно. Его дед переехал с семьёй в Югославию из Болгарии, и там их накрыла война. Это было за три года до рождения Макса. Его мамке было семнадцать, как Максу сейчас. Потом она за белоруса с фамилией Грек вышла замуж, а тогда амеры их стали бомбить — ни с того, ни с сего. Бомбили только в первый день, но город оказался в окружении: ни подвоза продуктов, ни купить, ни продать. И так целый год. Они там голубей и кошек ели. Спилили на дрова все деревья в городе, а город был курортный, зелёный, там же тепло, примерно как в Одессе, если кому непонятно. Выжили, говорит Макс, благодаря деду: тот был фельдшер, сошёл за медика, и умел элементы питания подзаряжать, как наш Левант Славка, как Елик. К ним все шли — услугу за услугу. В основном, хавчик приносили. У кого не было хавчика, тот в беде. Одинокие женщины за банку тушенки отдавались — только чтоб детей накормить. А что ещё им было делать? Семью Грека спасло то, что дед в первый день войны быстро сообразил, и созвал к себе в дом всех родственников. У них мужиков в родне было достаточно, это стало главным. Плохо было, когда одни бабы… Родственники в свои квартиры так и не вернулись — в квартирах вообще людям была труба… Жили Греки всей большой семьёй, хавчик и самое необходимое прятали в потайной погреб. Днём спали, выходили только по ночам — это чтобы мародёры не узнали, что дом жилой, не пришли, не ограбили, не перестреляли всю семью. Свой квартал Греки охраняли вместе с соседями — дружные соседи попались. Въезды в квартал завалили хламом. Выходили в караул по очереди, чуть что — сигналили друг другу. Собирали дождевую воду, другой не было. Вода в реке через неделю стала непригодна для питья, туда сливали нечистоты и трупы скидывали. Макс говорил, сколько лет прошло, а для его деда война так и не кончилась. Дед погреб забивает тушенкой, консервами, мылом, лекарствами — у него всегда есть годовой запас. Потом запас обновляет. И так до сих пор. Макс, когда послушал Алину, сразу сказал: 'Она двинутая как мой дед, но с ней реально выжить!' Макс назад не хочет. Он говорит: 'Живёшь себе, никого не трогаешь, и вдруг. Везде жопа, и там, и тут. Без разницы!'
