В кулисах для надежности разогреется еще раз: быстрый пробег по всем мышцам, как по клавиатуре.

Приблизив лицо к зеркалу и открыв от усердия рот, наклеила ресницы. На один глаз. На другой. Подождала, пока примется клей. Подкрасила брови, чтобы с ресницами тон в тон.

Поставила ладонь козырьком над глазами. Густо полила лаком волосы. Пригладила ладонями. Волосы теперь выглядели, как нарисованные прямо на голове. Осталось надеть диадему.

Даша наклонилась к шкафчику, открыла дверцу – сперва ей показалось, что она в темноте шкафчика обозналась, а потом руки у нее оледенели. Даша вынула проволочный каркас. Все стразы из диадемы были вынуты… Не все, только самые большие и заметные, но от этого вид еще более убогий. Уж лучше бы все.

Сердце само начало колотить до боли. До самого горла.

Она тяжело задышала.

Испугалась: «Сейчас еще сердечного приступа не хватало». Она не услышала стука в дверь.

И когда Слава тронул ее за плечо, обернулась – и не сразу смогла понять, кто перед ней. Что он ей говорит? В ушах был гул. Виски сдавливало. Как будто ты под водой.

Ничего не смогла сказать. Только слышала, как скрипит в такт ее дыханию лиф. Как после бравурной коды, от которой режет легкие.

– Ничего, – наконец расслышала она его голос. – Сейчас что-нибудь придумаем.

Наконец, разглядела, что на лице у него – не злобное выжидание, не насмешка, а сочувствие. Жалость?!

Ее это отрезвило.

– Ты… ты… это…

Она показала на его свитер.

– Да это-то я быстро, – махнул рукой Славик. – Я быстро переодеваюсь. Насчет этого не парься. Грим вообще три минуты. С этим, – он вертел в руках диадему: – что-нибудь придумаем. Надо позвонить костюмерше.

Даша забрала у него диадему.

– Нет.

– Я позвоню.

– Нет!.. Иди одевайся.

Она надвинула проволочный каркас на темя. Стала прикалывать по кругу невидимками. Вгонять шпильки.

По внутреннему радио дали повестку:

– Добрый вечер. До начала спектакля осталось сорок минут.

– Иди, – поторопила она.

Радио щелкнуло:

– Был дан второй звонок.

Даша любила эти последние минуты. Между вторым и третьим звонком. В интервью ей обычно подсказывали: входите в образ? Приходилось кивать. Не объяснишь.

Им кажется, что вот она выходит на сцену – и думает про себя, что она лебедь или баядерка. Ага. Если так, то тебе не в балет, а в психбольницу.

На сцене надо думать о сцене. Где красная лампочка, означающая центр. Где размечены мелом начало и конец трудных пассажей. Где откроется люк. Нужно следить за дыханием. Слушать музыку. Видеть дирижера. Помнить о каверзных трюках, подстроенных Маэстро. И как из них выскочить. И еще постоянно сканировать собственное тело. Полный контроль. Забылась – травма. Отвлеклась – травма.

В дверь легонько стукнула и тут же вошла портниха:

– Мне Славик сказал, чтобы я к вам заглянула, – елейно запела она. – Я поняла его так, что вам диадема не нравится? А Веронике нравилась.

Тут же испугалась, что перегнула – подобострастно предложила:

– Может, другую принести?

– Не надо, – отрезала Даша. Добавила: – Если Веронике нравится, мне тем более.

Та исчезла. «Полетела доносить госпоже, – усмехнулась Даша. – Это мы еще посмотрим».

– Был дан третий звонок, – объявило радио, начало привычно перечислять: – Солистов, артистов, занятых в начале, просьба пройти на сцену. Был дан третий звонок.

Даша застегнула ворот кофты до самого верха. Поднялась. Между толстыми рейтузами и кофтой топорщилась пачка. Кофту, рейтузы, валенки, чтобы не растерять ни грамма тепла вокруг мышц, снимет только в кулисах, перед самым выходом. Привычным движением пригладила ладонями виски, из которых ни волоска не могло выбиться. Пора.

Из-за усиленной охраны обычная театральная рутина сегодня шла медленнее, запиналась. Президентов этим вечером на самом деле было два. В ложе с Виктором Петровым сидел глава Республики Конго, прибывший в Москву с официальным визитом. Дебют Беловой разогрел ожидания. Впервые все ложи, выкупленные большими корпорациями, были забиты под завязку. В партере добавили приставные стулья. На ярусах висели гроздья, как в автобусах в час пик. А пресс-секретарь уже с утра перестала брать трубку: места для прессы все равно кончились.

Наконец, дали третий звонок. Люда проскочила на свое место. Поддернула пачку. Что такое? Опять затор.

Очередь кордебалета была свернута в клубок: колючая и шуршащая от трущихся друг о друга жестких пачек. На лицах недоумение.

– А сейчас что? – спросила Люда, никто не ответил.

Вера Марковна стояла перед входом за кулисы, как дракон у зева пещеры.

Заверещала:

– Руки показываем, руки.

Недоумение только усилилось.

Первая из стоявших растопырила пальцы.

Вера Марковна, не церемонясь, царапнув, стащила золотое кольцо.

Ответила на вытаращенный взгляд:

– На выходе заберешь, – и бросила на поднос, позаимствованный из буфета и поставленный на стул рядом.

Все загудели, зароптали:

– Что еще за новости такие?

– Себе спасибо скажите. В Лондоне критики ругались: лебеди и крестьянки у нас сверкают бриллиантами. Приказ Акима.

Одна фыркнула:

– Ну так у них и бабы страшные. А наши девочки любят все красивое.

– В Лондон больше не хочешь? – осадила Вера Марковна.

Девочки принялись вынимать сережки, стаскивать кольца.

– Привыкайте, – проворчала Вера Марковна.

Одна демонстративно закатила глаза, теребя тесное кольцо с огромным камнем. Бриллиант казался бутафорским – такой большой.

– И жвачку выплюнь, жопа!

В мое время, осудила Вера Марковна, такого не было. Да, кому-то и в те времена везло: выходили за партработников, дипломатов, генералов. Но кордебалет был кордебалетом. А сейчас? Есть, конечно, и обычные, до самой пенсии вкалывают. А есть и такие. Вот эта, например. Зачем ей вообще работать? Одно кольцо стоит больше, чем она в кордебалете зарабатывает за сезон.

На поднос падали, звякая, цацки. Проходили мимо Веры Марковны, показывали руки, та кивала. Шли, не задерживаясь.

Люда завистливо покосилась на искрящееся чужое добро.

Показала драконше пустые пальцы, получила кивок.

Люде снимать было нечего.

– Мам, – удивился Виктор. – Ты чего?

Вера, не разжимая объятия, помотала головой: ничего. Приятно было чувствовать запах сына. Сил не было выпустить лацканы его пиджака. Но чтобы его не смущать, выпустила.

Кому-нибудь разве объяснишь? Это чувство ровно и сильно горело, не мешая в ее жизни ничему остальному: огорчениям, увлечениям, интересам, разочарованиям. Оно было фоном, без которого сама жизнь рассыпалась бы. Но иногда – сейчас вот – ударяло в сердце, ошеломляло Веру, как в день их встречи: когда красного, как будто переваренного младенца положили ей на грудь. Она в самый первый день поняла: он ее лучший друг.

Чувство не менялось. Витя – менялся, переживал все свои насекомые метаморфозы: младенец, малыш, школьник, ненадолго отпал от нее, замкнувшись в угрюмой подростковой нескладности, как гусеница в твердой куколке. Потом выпорхнул прекрасным юношей. Теперь уже, конечно, молодой мужчина. Ее любовь охватывала все эти его ипостаси, вложенные друг в друга, как матрешки.

Вера с гордостью продела свою руку под его.

– Ты почему в театр так рано примчался?

И тут же забыла свой вопрос. Разглядывала публику. Уже ловила чужие взгляды в фойе. Смотрела на себя чужими глазами – и нежилась в них, как в теплой воде. Моложавая мать со взрослым сыном. Другие поди и звонка от детей не дождутся…

– Просто раньше тебя, вот и все, – ответил сын.

«…Боже упаси!» – думала Вера о своем. Ей повезло: она любила своих детей и любила взаимно, – могло и не повезти; не хотелось даже представлять, на что тогда была бы похожа ее жизнь.

– Мам, идем, – потянул ее сын. – Он там, наверное, уже кудахчет.