«О, горю от нетерпения вечером на это посмотреть», – донеслось напоследок – и хихиканье.

Мама всегда говорила: не обращай внимания, люди завидуют. Но все-таки было неприятно.

Когда Славик открыл дверь гримерки, первая мысль была: обокрали. Дверцы шкафа распахнуты, ящики трельяжа выдвинуты. А потом увидел Лешу, из группы первых танцовщиков. Леша раскладывал вещи. Свои – в его шкаф. С маминой фотографией на дверце внутри. Фотографию Леша отклеил за уголки. Понес, чтобы…

– Ой, – сказал Леша.

А потом Славик увидел и свои манатки: аккуратно сложенные в углу. Трико свернуты колбасками, как змеиная кожа. Туфли стопочками. Одежда в пластиковом мешке. Леша аккуратный, чистенький. И в танцах тоже. Такой аккуратист, что это никогда не выпустит его из группы первых танцовщиков – выше.

– А ты что, не в Питере? – удивился Леша. Фиг поймешь, правду говорит или нет.

Славик поставил поднос на пол, забрал у него фотку:

– Нет.

– А мне так сказали, – стал объяснять Леша. – Что я могу занять твою гримерку. Ты теперь в Питере, сказали. Сегодня там спектакль. Там у балерины партнера нет… Мне так сказали.

Выглядит искренне, подумал Славик. Наверное, Леша просто совсем тупой.

– Наверное, перепутали, – не стал распалять ссору он.

До Леши доперло, что все-таки что-то здесь не то. Он сгреб свое барахло, извинился, смылся в коридор.

Славик сел на вертящийся табурет у зеркала. Покачался туда-сюда.

Кто бы сказал, что делать? Поглядел на мамино лицо. На поднос на полу. На свои разбросанные вещи.

Вынул телефон.

Она приехала и уехала – не известно, может, на следующий сезон она опять куда-нибудь переедет, в Лондон, например. А ему здесь жить.

– Славик, все хорошо? – тотчас отозвался в трубке Аким.

Славик помолчал. Врать он не любил:

– Наверное, я сегодня не смогу выйти.

По шумному вдоху в трубке он понял, что Аким сейчас кинется уговаривать, и быстро прибавил:

– У меня ахилл заболел.

Петр позвонил Андрею сразу же.

– Ты где?

– В Шарике. Где же еще. Ждем гейт на Амстер.

– Будет вам водила.

– Круто. Спс.

– Че?

– Мерси, говорю.

– Но не без вытекающих, – предупредил Петр.

– Гонореи, что ли? – тотчас нашелся Андрей.

– Тьфу на тебя.

– Что надо-то?

– Я тебе контакт водилы в Конго сейчас скину смс. Но ты мне, будь добр, шли апдейты с маршрута, хорошо? Сменили локацию – сразу чек-ин. Эсэмэс брось – достаточно.

– Ну.

– То есть?

– Хорошо, хорошо!

Разъединились.

Петр переслал контакт. Подождал.

Перезвонил.

– Ну? – потребовал.

– Чего? – завопил Андрей. – Я получил, получил!

– Гейт открыли?

– Ну.

– А где апдейт?

– Что, после каждого бздеха чек-ин?!

– После каждого.

– Гейт открыли, прем на посадку. О’кей?

– В следующий раз только говори: о’кей, командир, – поправил его Петр.

– Пошел в жопу.

Петр ухмыльнулся, убрал телефон.

Конго славная страна, шикарные пляжи, экзотика, нечего опасаться. Если сделаны все требуемые прививки. И если, конечно, неприятностей и всяких там каннибалов не искать. Но неприятности можно и в Москве найти. Безопасность – это рутина.

Настроение паршивое. Выйдя из лифта, Борис задержал шаг. Вынул айфон. Никаких новых оповещений. Ни нового смс, ни пропущенного звонка, ничего в вотсапе и телеграмме. Столько возможностей сейчас для связи. Столько источников тревоги.

Набрал номер.

Тихий клик – тишина сменилась какой-то шуршащей тишиной: соединение.

– Ира, ты… – раздраженно заговорил он сразу. Ошибка. Никого там не было. Опять голосовая почта.

Секретарша отпрянула от компа – быстро ударила пальцем по клавише – сбросить окно на экране. Как будто он застукал ее за порнухой. Мимо. Морда Вострова так и осталась висеть во весь экран.

Вскочила навстречу.

– Я в курсе, – кивнул он на комп.

Она от облегчения затараторила:

– Вы видели? Винная ферма в Венгрии, оказывается. И у жены гражданство.

«Откуда в них всех сразу появляются эти осуждающие комсомольские интонации?» – с внезапной неприязнью подумал Борис. По возрасту секретарша и Советского Союза не застала. Но интонации – честное слово, оттуда.

Через стеклянные перегородки было видно: все прилипли к экранам компов. Стоят с откляченными задницами. Смотрят. Обсуждают. «Может, Петька и прав», – подумал Борис. Сработало ведь. Присядет, как пить дать.

Уводить деньги в офшор – это не растрата. Это предательство. Это признание, что утратил веру в президента.

Все должны грести в одной лодке. Даже кто утратил веру.

Или – в лодке, или – за борт.

– А что это, Зоя, работа парализована? – недовольно поморщился он. – Верни всех на грешную землю, пожалуйста.

Та выскочила из своего загончика, застучала каблучками.

Борис вынул рабочий телефон. Пятерка в красном кружке. Открыл оповещение. Все пять звонков с одного номера. Генерал Соколов.

Борису стало тошно. Возможно, это и есть граница. Ну, Петя, импровизатор сраный… Хотя что – Петя? Он сам пришел бы к этой границе рано или поздно. Раз он уже к ней двигался. Себе-то он мог в этом признаться. Зачем Соколов обрывал трубку – понятно. Беснуется. Как же: ослушались генерала. Ждет слез и соплей. Извинений, раскаяния, обещаний все исправить. Хрен. Как только покаялся, ты – снизу, ты – встал раком. Ты – еда. Тогда уж точно конец. Это если перезвонить.

Не перезвонить – признать, что ты против. Против них. Тоже конец.

Который выбор неверный? Который сбоку.

Борис помедлил. Пять пропущенных звонков. Пять…

Потом сбросил оповещение. Убрал телефон.

– Ну иди тогда и сам ей об этом говори! Что ты не танцуешь! Если у тебя ахилл болит!

«Вот засранец», – подумал Аким и, не слушая, что там еще пролепечет Славик, нажал отбой. Ведь врет же. Сволочь. Еще утром в классе скакал, как козлина. С больным ахиллом не скачут.

Засранцы – они все. Это-то понятно. Это он постепенно уладит. Труппа все всегда принимает в штыки. Новых хореографов, новых репетиторов, новые балеты, новых директоров. А потом любовь взасос. Просто им нужно время. Но прямо сейчас делать-то что? Спектакль вечером. Уже – вечер.

Когда Аким оставил сцену, его еще долго преследовал один и тот же сон. Ему говорят: одевайся. А у него – удар паники: я же не в форме. И вот уже стоит в кулисах. На морде грим. Потеющая от страха голова чешется под лаком. В глаза бьют боковые с противоположной стороны кулис. В висках стучит: я же больше ничего не могу. Что я буду делать? Что?!

Не могу прыгать, не могу завернуть сложный пируэт. Я в пятую позицию толком встать не могу.

Во сне он всегда панически брал себя в руки – соображал: ладно, из тех зрителей, что сейчас в зале, кто реально знает, чего ожидать? Только горстка старых балетоманов. Остальные – туристы, командировочные, «спасибо, «Спящую красавицу» мы с мужем уже видели». Пришли выгулять платье, посмотреть на гигантскую хрустальную люстру, сфоткаться в фойе и выложить фотку в фейсбук, выпить шампанского в буфете. «Я все еще нормально выгляжу», – успокаивал он себя во сне. Не обрюзг. Еще не ужасен в белом трико. Я им там красиво похожу, руками повожу, какие-нибудь танцы в полноги сымпровизирую. Я фактурный. Никто и не поймет, что что-то здесь не так.

Просыпался всегда в поту. С адской ломотой во всех мышцах от выброса адреналина.

Теперь кошмар догнал его наяву.

Что ему сейчас делать, ну правда? Звонить в костюмерную и велеть приготовить костюм – себе?

Даша одевалась не спеша. Каждая деталь имеет значение. Тем более когда костюм с чужого плеча. Проверить бретельки. Проверить крючки на лифе. Просунула пальцы сзади под трусы пачки, оттянула, расправила.

Напялила шерстяные штаны. Обула поверх атласных туфель овчинные валенки. Чтобы не остыть. Все-таки ужасные здесь сквозняки. От этих новых кондиционеров.