– Понял, – кивнул приободренный Саша-Сережа.

– Ежели в штаны наложишь, тоже не отвлекайся, понял? – проникновенно, в тон Якушева, сказал Иван.

Витя осуждающе посмотрел на него, а Саша-Сережа вскинулся с обидой в голосе:

– Сам, гляди, не обделайся!

Иван, довольный ответной реакцией, подмигнул ополченцу.

Зачем же явился ему нынче во сне этот детдомовец? Почему он вспомнил именно о нем, совсем случайном человеке, прожившем подле него сколько-то там минут боя и все эти минуты елозившем на корточках и коленях, подавая в орудие снаряды?

Артема тогда высекло осколком сразу же, до обидного быстро. Несколько десятков немецких танков вышли на позиции и начали замануху: в атаку пока не шли, только передние машины маневрировали, дразнили, вызывали огонь.

– Спокойно, ребята! Ждем, не светимся. Далеко, – не отрываясь от бинокля, сказал Витя.

– Знаю, – отмахнулся Иван, чувствуя, как закипает нетерпеливой горячкой.

Но одно из орудий открыло стрельбу, и тут же спровоцировало другое. Разрывы с явным недолетом легли перед танками. В ответ почти тут же ударили тяжелые немецкие минометы. Танки, получив прикрытие, выждали и, набирая скорость, двинулись в атаку, начали тоже пристреливаться.

Иван обернулся на задержку, увидел мертвого заряжающего и бледное пятно – лицо Саши-Сережи, услышал, как дико закричал Витя «подавай, подавай!», и ощутил, как со дна души на мгновение колыхнулся ужас; подумалось, что все, сейчас их накроют! Но пошло. Метнулся Саша-Сережа со снарядом, зарядил. И второй, и третий! Подвывал что-то неразборчивое, песню ли пел, со страху ли скулил – неизвестно. Но заряжал быстро, словно всю жизнь только этим и занимался!

Немцы наседали сильно и плотно. Танки наползали, останавливались для прицельного выстрела, снова срывались с места, работали по батарее, стараясь точно вычислить место орудий. Батарея огрызалась бегло и точно. Несколько дымных столбов уже поднималось на поле.

– С фланга бы не зашли! – прокричал Ивану Витя. – Фланги у нас не сдюжат навала! По ближнему, Ваня! Прицел восемьдесят пять, уровень меньше ноль-ноль-три, чуть правее пробуй!

Иван слился с сорокапяткой, ставшей в его руках разумным существом, провожающим каждый свой выстрел бодрым подскоком. Четыре немецких танка были в секторе его обзора. Казалось, все четыре машины видят их, охотятся именно на них, но Иван знал, что это не так. Чего-чего, а маскировать орудие они научились! Зато все четыре танка были перед ним, чуть в низине, как на скатерти.

И вот дернулась, занялась черным дымом и встала метрах в ста от их позиции короткоствольная коробка Pz-3, из которой выбрался и упал на землю маленький живой факел. Вторую машину они сожгли, когда она оказалась «разутой» и развернулась идеально боком под выстрел. Иван не пропускал такие мишени. И эта вторая машина загорелась всеми топливными баками, как стог сена, жарким оранжевым пламенем.

Потом была дуэль с оставшимися двумя танками, к которым подползали на помощь еще несколько машин. Трижды Иван клал снаряды за ними, чуть по броне не гладил, а потом все оборвало взрывом. Снаряд лег аккурат перед пушкой. Сорокапятку подкинуло, поставило на лафеты почти дыбом, натянутую поверху маскировочную сеть разорвало в клочья. Витю убило на месте. Самого Ивана швырнуло в сторону, как ветром старую газету, сорвало с головы каску.

Сознание затопилось, но не оборвалось. Просто бой перестал существовать, остался гулом в стороне. Гонимый одним инстинктом, плохо соображая, Иван пополз по завалившей ходы позиции рыхлой глине, мимо рассыпанных из разбитого ящика снарядов, мимо присыпанного этой же рыжей глиной Саши-Сережи, голова которого исходила темными кровяными сгустками мозга. Старался ползти быстрее, чувствуя, как сильно льется с рассеченного лба по лицу кровь. Так сильно, точно кто-то сверху ему льет на голову из чайника теплую воду! Он жмурился, кривил лицо и продолжал ползти, пока не скатился в окопчик, где раненому капитану испуганный санитар бестолково пытался забинтовать обездвиженную, перемолотую в кровавые щепки руку.

Увидев Ивана, капитан вдруг вскинулся, закричал страшным сорванным голосом: «Куда ползешь?! Назад, к орудию! Артиллеристы, мать вашу… На лафетах умирать надо!!».

Иван ничего капитану не ответил. Как механическая машинка, которую развернули, он выбрался из окопчика и пополз обратно к гремящей батарее, к уцелевшим пушкам.

Во сне Иван Петрович увидел Сашу-Сережу тоже заряжающим. Вот он подносит снаряд, падает с ним перед казенником на колено, а боя вроде как и нет! Трактора по полю елозят вместо танков, землю пашут. И захотелось Ивану Петровичу остановить Сашу-Сережу, объяснить ему все, поговорить, да немота охватила, и он только смотрел, как детдомовец суетится в совершенном одиночестве. А потом стало мниться, что это его внук Егорка, только уже выросший, и сейчас должно произойти ужасное, потому что не просто так Иван Петрович здесь, а чтобы смотреть Егоркину гибель!

От попытки закричать внуку начало саднить горло, и Иван Петрович проснулся, повернулся на бок, сотрясаясь от приступа сухого, раздирающего бронхи кашля.

Если вся жизнь – это череда эмоций, то война за полтора года вытянула их из Ивана Петровича все разом и на долгое время точно иссушила его. Поэтому войну он помнил прекрасно, а то, что происходило сразу после, застлал туман, где многое перепуталось и забылось.

Так, например, он точно не помнил, по какой именно причине бросил родительскую квартиру в Москве и перебрался в Сибирь. Впрочем, от всей квартиры оставалась в его распоряжении лишь одна комната – бывшая детская, все с тем же паркетом, только более затертым и потемневшим.

Первым делом, когда Иван зашел в комнату и закрыл дверь, он упал на колени, безошибочно нашел Сониного дельфина, и рыбку, и девочку с косичками. Лег и долго лежал на полу, не в силах ни заплакать, ни успокоится. Потом посмотрел на место, где раньше стояла его кровать. Потертый след на обоях еще хранил ее границы. Оскверненная часть комнаты! Тяжелая безысходная злоба тотчас переломила слабость, и он поднялся на ноги.

Соседка тетя Варя, увидев Ивана, напротив, сразу залилась слезами, усадила обедать, но вместо тарелки сначала положила перед ним серый листок «извещения», ткнула в него пальцем, села напротив и на этот раз уже зарыдала в голос, пряча лицо в цветастый передник. Иван покосился на бумагу, выхватил взглядом стандартное: «Ваш сын красноармеец Мякишев Сергей Федорович… находясь на фронте… пропал без вести…».

Сутулая узкоплечая фигура стриженного под ноль Мякиша прошла перед мысленным взором Ивана и попросила закурить. При каждой встрече Мякиш после приветствия сразу просил папироску. Такая у него была манера. Ивану он не кореш был, хоть и сосед. Противный из-за своего вечного попрошайничества, а все же Ивана пробила жалость! Скоро год извещению. Шансов почти нет. Лежит, скорее всего, Серый Мякиш где-нибудь в братской могиле.

– Только бы не плен, да Ваня? – спросила вдруг тетя Варя, прекратив рыдания и быстрыми движениями рук отирая все тем же передником щеки. – Бабы говорят, так пенсию должны дать, а за плен и тюрьма может быть! И ему, и мне.

– За что тюрьма-то? Глупости говорят. Вы-то при чем? А если и плен? Выживет – вернется, разве плохо? – ответил Иван, и тетя Варя испуганно затрясла головой.

– Нет, конечно! Главное, чтобы живой остался! Только такие страсти про плен рассказывают! Хуже чем со скотом фашисты с людьми поступают!

– Может быть, и у нас где-то потерялся, – решил успокоить Иван тетю Варю. – Есть ранения, люди память теряют или в гипсах месяцами лежат, ни писем не хотят писать, ни разговаривать. А может и партизанит где-нибудь.

– Да, дай бог! – ободрилась тетя Варя. – Вот и бабы говорят, это не похоронка, жди, может и объявится!

Она долго еще рассказывала Ивану о пережитом. О темном, казалось, покинутом жильцами городе, который озаряли мертвыми сумерками осветительные бомбы, о сотканной лучами прожекторов небесной паутине, о сирене, о бьющих прямо с городских площадей зенитках, о зареве пожаров, о страшном предчувствии, когда казалось, что все… вот-вот, и немец будет на улицах Москвы! Она отдала ему фотоальбом, отцовские часы, «все, Ванюшенька, сделала, как просил», да кое-что из мебели, что приберегла вместе с часами на всякий случай: стул, этажерку для книг. Кожаный диван из зала, чтобы было на чем спать, он забрал сам.