Главред столичной газеты, которого заселили с семьей на их место, почтительно помог ему перетащить этот диван, интересовался, что еще надо, предлагал за оставшуюся мебель родителей деньги, настаивал, но Иван отказался. Вечером редактор позвал его ужинать, поставил бутылку и устроил настоящий допрос – выспрашивал о Сталинграде, обещая статьи о героях.
Дружбы, впрочем, у них не получилось. Спустя время, редактор начал исправно писать на Ивана жалобы по поводу его пьянства и шумного поведения. Приходил участковый, видел на гимнастерке Ивана нашивки по ранениям, россыпь медалей, два ордена и ограничивался беседой, в конце которой просил быть тише, не связываться, не трогать «тыловую мышь» и не отрывать милицию от серьезных дел. И дал срок – неделю, чтобы устроиться на работу или учебу. Хватит, отдохнул.
Пил Иван действительно крепко в ту пору. Мать умерла в клинике: сердце остановилось, так и не смогло перемочь гибель дочери и мужа. И была в душе огромная пустота с призраками прошлого, которые продолжали жить в квартире, незаметные другим. Потому и пил он, что невозможно было сидеть в этой тишине и каждый вечер осознавать, что ты остался один. Вскоре его начало выворачивало желание снова оказаться на фронте, который после Курской битвы тронулся и покатился на запад.
Иван ходил в военкомат, убеждал, что нога не болит, и он уже почти не хромает. Два раза ему назначали комиссию, и оба раза браковали. Доктор ставил его лицом к двери, сам отходил к окну и молчал. А потом уверял, что шептал цифры, которые Иван должен был услышать.
– Да Вы громче-то говорите! – возмущался Иван, но доктор непреклонно качал головой и садился к столу писать в карточке отказной приговор.
Потом Ивану неожиданно предложили место в артиллерийском училище имени Красина, которое вернулось в Москву из Миасса, и он ожил, собрался, снова надел военную форму и почти год преподавал курсантам матчасть, делился опытом маскировки, выбора позиции на оборонительных рубежах в полевых и городских условиях.
Когда в середине осени 1944 года Красная Армия вступила на территорию Германии, руководство училища устроило для командиров и преподавателей праздничный обед в клубе. Выпили за Сталина, за Победу. Разговор зашел, между прочим, о том, как теперь должны вести себя на вражеской территории наши войска.
– Разумеется, Красная Армия как армия самого гуманного и передового государства рабочих и крестьян не будет вымещать справедливый гнев на мирных гражданах Германии. Именно такой приказ отдан нашим солдатам, – важно и со знанием дела заявил комиссар училища.
– Ну да, конечно… – громче чем следовало язвительно заметил Иван. Все обернулись в его сторону.
– Вы не согласны с моими словами, товарищ Лебедев? – неприязненно, с вызовом спросил комиссар.
– А с какого нам их жалеть? – ничуть не смущаясь, ответил Иван. – Может, удила и накинут, да только я полтора года уже порох не нюхаю, а все запал не остыл. А ребята натерпелись да нагляделись, пока наступали! Должок с процентами занести надо!
– Кто ты такой, сопляк, чтобы обсуждать приказ самого товарища Сталина?! – гневно начал подниматься комиссар.
– Я пионэр, который сдал государству двести тонн металлолома из немецких танков! – ответил Иван, тоже поднимаясь, готовый принять вызов.
Их перепалку торопливо пресекли, чтобы не вышло осложнений.
Но на следующий день Ивана попросили написать рапорт «по-хорошему» и списали на гражданку вчистую.
Он устроился на «Компрессор», обучился токарному делу, и жизнь потекла в серых буднях. Работы было много. По двенадцать часов, до ломоты в покалеченной ноге стоял Иван у станка. Вертящаяся заготовка, которой он придавал форму для чей-то будущей смерти, снилась ему еженощно, и в этом непрекращающемся вращении терялся счет времени. Радовало только зримое приближение конца войны. Зверя давили, загоняли в угол, отнимали город за городом. Гремели победные салюты в честь этого. Но радость была с горечью пополам. Гнобила тоска, чувство одиночества и ненужности.
Из всей развеселой компании детства никого не было рядом. Никого. Остался один юродивый Вася. Юродивым они его звали за хиляющую походку и невнятную речь. Была у него какая-то болезнь с нервами, а голова варила лучше, чем у многих. Как-то, когда Иван еще только вернулся, Вася окликнул его на улице, подошел, качаясь из стороны в сторону и, цепляясь для рукопожатия худой костистой ладонью, замычал:
– Я рад, что ты живой! Из наших только ты и я живы со всего двора. Керосина под Волоколамском ранило, умер в госпитале, а на Лемеха со Скворцом еще летом сорок первого похоронки пришли. Ты же с ними всегда хороводил. А помнишь, немец еще с вами был? Куда он, интересно, делся потом? Знали бы тогда – сами бы башку ему открутили, да? Ты не представляешь, как я завидовал тогда вам всем! Здоровым и сильным. А вот теперь некому мне завидовать!
Иван со смутным ужасом слушал его бормотание, хотел отцепиться, уйти, но Вася не отставал, тащился следом, с надрывом продолжая выговаривать:
– Их всех убило, а я, кособокий, жив. А был бы здоровым, тоже погиб бы! Получается, мне благодарить надо Бога за уродство свое!…
Приходил на ум разговор, уже после войны, с крупным громкоголосым мужиком в кабинете начальника цеха. Сам начальник сидел тут же. Все трое курили – дым коромыслом, и мужик взахлеб рассказывал про станкостроительный завод где-то в Сибири, стремительно превращающийся в промышленный гигант. Жаловался на нехватку кадров, красочно описывал перспективы нового места.
– Токаря толковые во как нужны! – резал он себе по горлу ладонью.
В то же время Иван Петрович помнил, что в тот раз отказался! А прошло время, явился к начальнику сам, сказал, что уезжает. Квартира, населенная чужими людьми, продолжала мучить прошлым, душила воспоминаниями. Скорее всего, он просто бежал от них.
Еще он плохо помнил людей, с которыми общался в ту пору. Всех этих многочисленных приятелей, сослуживцев, собутыльников. Женщин вообще долгое время, пока не появилась Нина, воспринимал как однородную массу, как одну из физиологических потребностей на уровне еды и сна.
Война отпускала его постепенно, но все равно никогда полностью не оставляла. Он твердо продолжал придерживаться некоторых выверенных для себя правил, первое из которых было не прощать и не терпеть чужие слабости.
Порой это принимало странные формы. Так, сентиментальность и трусость он порой не различал, как собака не различает цвета, – считал одним пороком. Особенно ненавидел хвастунов и врунов. По субботам, когда после бани зависали шумной компанией в пивнушке и цеплялись разговорами с другими компаниями, часто затевал драку. После пива героев было много, и геройских историй тоже. Иван слушал их, ощеряясь, блестел металлической коронкой и не сводил с рассказчика тяжелого хмельного взгляда.
– Ты в каком обозе это слышала, Маруся? – вдруг перебивал он особо красочную историю, и тут же вспыхивала, как солома от брошенной спички, ссора. Трещали от захватов рубахи, лопалось об пол стекло, пенная лужа растекалась под ногами. Вся эта суета выталкивалась на улицу, где кулаки шли уже в полный ход, пока не останавливала их яростная трель милицейского свистка или пока вид поверженного соперника не унимал злобу.
Случалось, Ивана доставляли в отдел, и пока писали протокол, он сидел на жесткой скамье за загородкой, промакивал тыльной стороной ладони разбитую губу и пьяно мигал, отрешенно глядя перед собой.
– Дата Вашего рождения? – спрашивал его дежурный, поднимая голову от протокола.
– Открытку поздравительную хочешь послать? – дерзил в ответ Иван, и дежурный возмущенно открывал рот, не соображая сразу, что ответить.
– Опять этот герой, товарищ подполковник, – пожаловались как-то на Ивана вошедшему офицеру – начальнику отдела.
Офицер быстрым пружинистым шагом шел к своему кабинету, увидел сидящего Ивана и притормозил. На вид ему было лет сорок, круглое мясистое лицо выглядело приветливым и добродушным, но в самой фигуре чувствовались строгость и военная выправка. Китель был безупречно чист и отутюжен.
