Меня обдало аэрозолем с потолка, и я почувствовал запах стерильности. «А может, спросить у неё?» – подумал я. Ну разговаривают же люди с иконами. Звучит странно, но что в этом такого? Всё равно, кроме меня никого в хранилище не будет. Вот только что спросить? Посылает ли она ко мне этих людей? Зачем они со мной говорят об этих материях? Смущают почём зря.

Время шло, но двери в хранилище почему-то не открывались.

Я устал ждать и стал звать охрану. Никто не отозвался. Я прождал ещё минут десять и стал выбираться обратно. Двери поддались, я вышел в коридор. Коридор, обычно заполненный сотрудниками хранилища, был пуст. Да что за чёрт?

Справа зашуршало. Какой-то знакомый шорох. Я пошёл в ту сторону. За углом никого не оказалось. Но что-то мелькнуло в конце коридора. И опять что-то смутно знакомое. Я шагнул в ту сторону, чувствуя, как что-то защекотало в животе. То, что мелькнуло, было такого цвета… Оно было цвета, который я видел… Который я видел только…

Стоп! Я остановился и попытался собраться с мыслями. Что происходит? Почему в коридоре так пусто? Что-то мелькнуло, ну и что? Какая-то сотрудница спешила по своим делам, и я увидел кусочек её платья. Почему мне так жутко?

Я почувствовал, что за углом кто-то есть. Кто-то дышал чуть взволнованно. Я набрал воздуха в грудь, готовясь заговорить, и шагнул за угол.

Там стояла Мексиканка. Во плоти и крови. И улыбалась. И смотрела мне прямо в душу.

Я почувствовал, как в груди что-то нарастает. Будто я был пустым бокалом, который наполняют шампанским. И оно шипит, как то море, возле которого играет маленькая девочка, что станет биологом. Я улыбнулся, должно быть, во весь рот. И вдруг понял, что я спрошу у неё. Но прикусил язык. А вдруг приведение исчезнет просто от звука моего голоса? Думая об этом, я краешком сознания, фоном, но в бешеном темпе делал то единственное, что хорошо умел: сличал цвета. Так вот какой оттенок у её платья – на самом деле. Так вот какого цвета кожа – на самом деле! Пыль, патина, микротрещинки – ничего нет между мной и этой прекрасной женщиной. И тут я заговорил.

И сам не поверил тому, что произнёс.

– У тебя прививка не плече. – Сказал я.

Мексиканка чуть приподняла брови, как будто не понимала моего языка.

– У тебя след прививки на плече. Шрам от БЦЖ. Этого не может быть. «Мексиканка» жила в 15-м веке. От гриппа начали прививать в середине двадцатого.

Мексиканка очень удивлённо посмотрела на меня, а потом сказала:

– Ну ** твою мать!

Развернулась и пошла от меня по коридору, цокая каблуками.

Я ошалело помотал головой и последовал за ней. Почти сразу за коридором обнаружился ярко освещённый кабинет с дубовыми дверями. Возле дверей стоял, скрестив руки, Виктор. Рядом с ним стояла женщина-биолог. Из дверей выглядывал бармен.

– Вы хотите знать, что это всё значит? – спросил Виктор и, не дожидаясь ответа, продолжил, – я сейчас объясню. Как вы знаете, технологии компании моего отца совершили прорыв в нейроинтерфейсах. Но это не значит, что мы научились читать мысли. Мозг человека – это тёмный лес и сад расходящихся тропок. Всё, что мы можем сделать – это послать массу сигналов на вход и получить сигналы на выходе. Как они преобразовались? Почему мы получили такой ответ, а не иной? Как устроен этот конкретный мозг? Загадка. Это всё равно, что закинуть кусок в мясорубку и по форме фарша попытаться установить, какой формы ножи.

Я, должно быть, поморщился.

– Да, что-то я не с того конца начал. Неважно. – Виктор всегда говорил тоном человека, уверенного, что его внимательно слушают. Его «неважно» было очень мягким, но подразумевающим, что никто не станет возражать. И ещё капелька монотонности: я понял, что он это всё рассказывает далеко не в первый раз.

– Неважно. Мой отец незадолго до смерти перевёл львиную долю состояния в предметы искусства. Вы их видели. Дверь в хранилище открывается обычным нейроключом. Такой вам и вживили с вашего согласия. Есть нюанс. Обычно биометрические замки работают так, чтобы не пускать незнакомых людей, но пускать знакомых. А замок в хранилище работает не совсем так. То есть совсем наоборот. Он пустит незнакомого человека, но не пустит знакомого. Зачем? Объясняю. Мой отец был очень необычным человеком. Он постоянно развивался. Посвятил жизнь личностному росту, как говорят его биографы. Поэтому у него не было времени на семью. А когда он понял, что умирает, то решил, что подрастающим детям нужно не столько наследство, сколько отец. Учитель. Тот, кто будет заставлять нас расти, меняться. Поэтому он расставил нам барьеры на пути к получению наследства.

– Я что-то не…. – перебил я Виктора. Виктор сделал приглашающий знак своей тонкой ладонью, и заговорила женщина-биолог.

– Нейроинтерфейс даёт нам доступ в гиппокамп. Через него – в долговременную память. Если отправить на вход пучок хаотичных сигналов, то на выходе мы получим другой пучок, тоже хаотичный. Но его статистические характеристики будут одинаковыми для одного и того же человека, и будут они зависеть от его жизненного опыта. И меняться они будут очень медленно, по мере того как копится опыт. Таким образом, хоть и косвенно, замок хранилища замеряет, сколько вы накопили жизненного опыта с момента прошлого визита. И если не слишком много, то не откроет дверь. А если достаточно, чтобы считать вас другим человеком, то откроет.

– Я могу получать своё наследство по одной вещи за раз, – перебил биолога Виктор, – раз в несколько лет я могу зайти и вынести одну картину. Чтобы получить следующую, я должен накопить опыт. Следовательно: измениться.

– Измениться, – продолжила биолог, – долговременная память работает на так называемый «кристаллический интеллект». Если у вас другой жизненный опыт, то вы принимаете решения по-другому. Чтобы отпереть замок два раза подряд, не обязательно ждать, достаточно, чтобы вы изменили взгляды на жизнь. Реагировали по-другому на входящие сигналы. Переобучились.

– Папа боготворил изменения. Это была его вторая натура. Когда он слышал фразу «Просто будь собой» он начинал скрипеть зубами: он-то считал, что каждый день нужно стараться стать кем-то большим, чем просто собой.

И вот его главное наследство. Жемчужина завещания. Он не хотел, чтобы богатство досталось его детям разом. Пусть растут над собой. Собственно, замок пускает любого человека, но даёт право вынести одну картину, начиная со второго посещения. И количество попыток ограничено. И количество кандидатов ограничено.

– И никак не… – проблеял я.

– И никак не обойти. Стоит защита, стоят баки с серной кислотой и компьютер, готовый уничтожить коллекцию в случае взлома. Вокруг нас кружат юристы фонда, учреждённого отцом, готовые грудью защищать картины. Всё, что остаётся нам – это ждать у дверей и выцарапывать своё наследство по крохам. Слава богу, публика всего этого не знает. Вы сейчас предположили, что нет никаких проблем расти над собой. Но в этом нет ничего приятного, я уверяю вас.

Я не перебил его, но, должно быть, скептически скривился. Виктор заговорил ещё холоднее.

– Я и мои сёстры перепробовали многое: путешествия, тренинги, психотерапию. Чтобы пройти замок в очередной раз, требуется большая внутренняя перемена. Болезненная, как правило. Душевное потрясение. Это больно. Ты растёшь, но теряешь вкус к жизни. Бросаешь очередную жену, уходишь из проекта, проклинаешь церковь, вступаешь в партию… со старыми друзьями тебе становится скучно, ты пакуешь чемоданы в неизвестность или, наоборот, рвёшь билеты в любимые места… В общем, как жил мой отец. И поверьте, ему было не до семьи и не до счастья. Меняться больно. До двадцати пяти мозг пластичен. А дальше обучение даётся с трудом. Большинство людей застревают в развитии примерно в этом возрасте. Выбирают себе образ жизни и живут как принято. Отца это бесило. Он считал, что человек должен учиться всю жизнь. Постоянно переизобретать себя, несмотря на боль.

– Но он создал эту компанию, – вдруг вступился я.