– Можете не продолжать. Какую сумму вы хотите?

Распорядитель пожевал губами.

– Никакую, патриций. Я не работорговец. Я рабов покупаю и делаю на них деньги. Если нужен крепкий боец, сходите на невольничий рынок.

– Я понял. Удачи вам в коммерции, Луцио.

Ложа, располагавшаяся двумя этажами ниже, чем ложа Цебитара, была несколько меньше. В ней на позолоченных диванах устроились с фруктами и вином всего двое мужчин. Однако стены здесь покрывали такие плотные складки бархата и шёлка, какие Маркус никогда бы позволить себе не смог.

Два сидевших за столом брата пили исключительно из золотых кубков – довольно грубых, по меркам некоторых патрициев, зато массивных и удобных, вмещавших большое количество приторно-сладкого южного вина.

– Луцио – проклятый идиот, – произнёс один из мужчин. – Почему он никогда не может сделать, как ему говорят?

Другой хохотнул в ответ и поднёс кубок к губам.

– Луцио хочет больше денег, – пожав плечами, ответил он. – Успокойся, он не решится напрямую нарушить приказ.

– Вся эта афёра с самого начала была слишком сложной.

– Не будь дураком. В Риме ничего не делается в лоб.

Оба замолкли, каждый остался при своём. Наконец первый снова заговорил:

– Думаешь, эти шкатулки стоят того, чтобы так рисковать?

Другой уверенно кивнул и серьёзно посмотрел на собеседника.

– Это очень хороший куш. Я считаю, надо было сделать это уже давно.

Первый тихонько зарычал и поудобнее устроился на обитой бархатом скамье. Тоже пригубил вина.

– Уже решил, что делать с остальными?

Второй мужчина долго молчал. Его брат даже успел забыть о том, что задавал вопрос. На арене начинался новый бой, и патриций полностью погрузился мыслями в него.

Братья любили смотреть, как льётся кровь. И они предпочитали кровь рабов. Первый мужчина внезапно усмехнулся и произнёс:

– Всё-таки этот Цебитар абсолютный дикарь. Выставить бы на арену его.

Его брат лишь хмыкнул в ответ.

Клемента Церера…

Рыжеволосая и необычно круглолицая для даэва, Клемента славилась красотой, умом и нежностью не только при дворе, но и во всём Вечном Риме.

Вряд ли нашёлся бы хоть один мужчина, посмевший отказаться от общества этой женщины. Кроме, разве что, Маркуса Цебитара.

Клемента знала Маркуса больше десяти лет – они познакомились, когда тот ещё был мальчишкой и едва ступил на опасную почву римских атриумов в первый раз.

Клемента была частью этой жизни с тех самых пор, как родилась. Ещё маленькой мать демонстрировала её друзьям, оставляя иногда в компании с незнакомыми господами, чтобы затем расспросить, о чём те говорили наедине – даже в Риме ребёнка, как правило, никто не опасался.

Затем была школа Сафо, каждый месяц и день пребывания в которой стал частью одного большого турнира за право называться красивейшей и самой образованной из гетер. Мужчины могли смеяться над таким обучением сколько угодно – Клемента знала, что не одна ученица получила там сломанную жизнь и изуродованное лицо вместо светского воспитания.

Сколько Клемента знала Маркуса, тот не любил свет, но по понятным причинам свет обожал его. Вначале александрийский дикарь вызывал у всех интерес уже тем, что оказался в столице. По мере того, как становилось ясно, что Маркус никогда не впишется в их иерархию светской жизнь, гости его дома всё отчётливей делились на тех, кто – зачастую тайно – восхищался им, кто боялся его и тех, кто ненавидел его и презирал.

Клемента определила свою позицию давным-давно, когда увидела его спокойное красивое лицо в первый раз. С тех пор Маркус стал более закрытым и более искусным в политической борьбе, но гетера всё ещё видела за завесой равнодушия те зелёные глаза, которые покорили её одиннадцать лет назад.

Маркус молча прошёл к своему креслу и, упав в него, протянул руку к кувшину с вином.

Не нужно было быть Клементой Церерой, чтобы понять, что Маркус Цебитар не расположен к беседе. Гетера вспорхнула со своего места на командорском ложе и, опустившись на пол за спинкой кресла Маркуса, принялась массировать виски мужчины.

– Вот тут, – Маркус подвинул её пальцы чуть в сторону, и, когда Клемента послушно надавила на указанное место, ненадолго стал похож на откормленного чёрного кота, напившегося валерьянки.

Выждав, пока Маркус перестанет мурлыкать, Клемента убрала руки от его висков и, опустив их командору на грудь, принялась расстёгивать камзол.

– Тяжёлый вечер? – спросила она мягко. И переместилась так, чтобы удобнее было смотреть ему в лицо.

Маркус промолчал. Были вещи, о которых он предпочитал не говорить. Никому – даже ей. Однако Клемента поняла всё без слов.

Он был у императрицы. В груди кольнула ревность и сразу же потухла. Пальцы гетеры продолжили расстёгивать камзол.

Устал. Движения её замедлились. Жаль.

«Я ведь ждала», – она с трудом удержала на губах невысказанный укор. Что толку корить ветер, который дует не в твои паруса.

Покончив с застёжками, Клемента опустила голову на белый шёлк рубашки Маркуса и замерла.

Императрица… Маркус поморщился, отгоняя воспоминания. Эти вечера не доставляли радости. Самое смешное, что император боялся оставлять его наедине с супругой. Старая развалина сидела в своём кресле у камина и смотрела, что они делают. Он сам приглашал Маркуса. Сам наливал ему вино. Разве что не помогал расстегивать корсет Клавдии.

Юстиниан был бессилен и знал это. Но бессилие не мешало ему наблюдать. Маркус поморщился.

Сама Клавдия не блистала красотой, но и уродиной не была. Как любая богатая женщина, она тратила на своё лицо достаточно денег, чтобы оно не вызывало отвращения. Маркус же мог лишь думать о том, как ему повезло, почти теряя сознание от отвращения на шёлковых простынях.

Да. Эти вечера утомляли. Это была вторая, ночная часть его службы, с которой нетрудно смириться, имея в душе достаточно цинизма, а цинизма Маркусу хватало. По крайней мере, он старательно себя в этом убеждал.

Маркус коснулся пальцами запястья в том месте, где под кожей скрывалась руна одного из трёх могущественнейших богов. При мысли о том, что он, наследник Плутона, вынужден служить постельной игрушкой у богатой госпожи, ему становилось тошно от себя самого. Но Рим, в котором он жил, отличался от того, в который шесть веков назад спустился с корабля Гений их семьи. Этот новый Рим имел собственные правила игры, и двуличный поцелуй зачастую значил здесь больше удара меча.

У Маркуса был собственный интерес к женщине, которая почивала на расшитых золотом императорских простынях. Он надеялся, императрица подарит ему вчерашнюю рабыню – однако та лишь рассмеялась, услышав, о какой он просит ерунде. Ей было всё равно, выживет валькирия или умрёт. И если бы это была другая рабыня, Маркусу, пожалуй, тоже было бы всё равно. А при мысли об этой у него начинался сумбур в голове. И Маркусу оставалось лишь успокаивать себя тем, что не в первый раз его посещает подобный спонтанный каприз.

Просто после этих визитов ему требовалось немного времени, чтобы побыть в одиночестве. Не видеть напудренных лиц. Не нюхать дорогих духов.

Клемента сжала зубы – эти мысли отчётливо читались на его лице, и патриций даже не пытался спрятать их от неё. Здесь она была нежеланна. И всё же гетера никуда не ушла, лишь коснулась виска командора ещё нежнее. Нет, не императрица вывела его из себя.

– Меня собираются убить, – сказал Маркус и, подняв веки, в упор посмотрел на неё.

– Я тоже слышала об этом, – призналась Клемента негромко.

– Слышала и молчала, – голос Маркуса был спокоен, но лицо стало равнодушным и холодным в один миг.

Клемента представила, как патриций высчитывает, сколько выгоды она может извлечь из их с императрицей постельных историй, и ей захотелось уйти.