– Ба-а-аба, конфету дай, а?! – На скамейку плюхнулся мальчик в смешной панаме, надвинутой по самые разлапистые уши. – Хочу рачков! Или ириску!

– От ирисок зубы выпадают, – строго сказала бабушка Ноя, обнимая внука. – Ты откуда такой голодный, где папку потерял?

– Мне разрешили! – взвился Алешка. – Сказали, что с тобой посидеть можно, пока костер горит.

– А потом как же? – не поняла бабушка. – По ночи один што ли пойдешь?

– Да тут недалеко, – отмахнулся мальчик, – два участка всего.

– Как дела у папки? Меня-то хоть вспоминает добрым словом?

Мальчик вразнобой качал не достающими до земли ногами, длинные тени следовали за движениями, утекая под лавку, в темноту.

– Папа строгий, не дает мне вечером в игру играть.

– Как здоровье у него?

– А я под одеяло залажу и потихоньку играю, у меня и фонарик есть.

– Ты, должно быть, уже в школу ходишь?

– Ба-а-аба, ты конфету мне дай, а? – заканючил внук. – А то мне скоро домой, тухнет твой костер.

– Да где ж я тебе конфету возьму, – всплеснула руками бабушка Ноя. – Я же только сегодня приехала.

– Тогда я пошел, баба, меня спать уложат.

– Беги, Алешенька, беги, час поздний. – Бабушка Ноя наклонилась и незаметно коснулась губами края панамки. – Папке своему скажи, чтобы не забывал меня.

Мальчик спрыгнул на землю, в два прыжка достиг калитки, махнул на улицу, но вдруг остановился, повернулся к едва теплящемуся костру.

– Ба-а-аба, а Деда Мороза правда нету? – спросил он.

– Ох, и не знаю, Алешка, – вздохнула бабушка Ноя. – Нам всю жизнь говорили, что нет его, а я вот сижу теперь и думаю – может, врали.

Скрипнула калитка, унялась капель, из оврага потянуло зимой. В последний раз щелкнул уголек в еще жаркой, но уже сереющей золе. Луна не показывалась, участок погрузился в черное море беспамятства. Бабушка Ноя хмурила лоб, силясь вспомнить лицо дочери, спину сына, улыбку отца, руки мужа, но все тонуло, тонуло в медленно накатывающей тошнотворной пелене. Чудилось, еще чуть-чуть и всплывут перед глазами привычные образы, согреется душа, но мысль о теплом и родном все время ускользала, – только ухватишь ее, а вот она уже бьет тебя чешуйчатым хвостом, смеется гнилыми зубами, и не теплая она вовсе, а стылая и слизкая, как червяки под вековым камнем. И только камни вставали перед нею, только камни из мерзлых пустынь. Болела сломанная нога, плакала дочь, молча закрывал дверь комнаты сын, дрожали стекла в госпитале, на пропитанные потом простыни падали бомбы, а в голове все росло и росло сознанье какой-то непонятой, проклятой ошибки.

Было страшно и холодно у потухшего костра, – одной, чувствуя близкую ночь. Бабушка Ноя попыталась встать, но ноги вдруг стали пудовыми, не сдвинуть. Все, что ей оставалось – сидеть и слушать: как крадется ветер по крыше дома, как скрипит ветка на сосне за дорогой, как ухает филин где-то далеко внизу, у болота, там, где покосившиеся больные березы упираются в схваченный поздним мартовским морозцем земляной вал железной дороги. А еще смотреть: тревожно, подслеповато моргая в темноту. Есть в ней что-то такое, в этой темной ночи. Что-то ждет, ее, бабушку Ною, ждет. То, что не увидеть и о чем не рассказать.

––

Интерлюдия

«сентябрь»

мир прозрачный.

сквозной свет.

в голове чисто.

принимаешь все таким, как есть:

дома, деревья,

паруса на водохранилище,

холмы в багрянце.

с плотины видно Хамар-Дабан.

на пиках искрится свежий снег.

садится солнце.

и вдруг пронизывающий ветер с востока,

порывы бьют в грудь, а спине тепло.

знаешь – скоро зима.

но не сегодня.

––

Остров

(Поэма в прозе)

Посвящается Н.П.

И когда меркнет свет – пересвети;

Зажги мне руки, чтобы я

Мог взять это небо как нож

И вырезать нас из сети.

Борис Гребенщиков

Примечание:

Этот текст можно прочесть двумя способами: в том порядке, как решил автор, или же расставив части последовательно, от 1 до 5.

– 2 -

Мы начинаем со смерти.

Говорят, люди рождаются, чтобы умереть, но зачем умирать до срока? Вот чего Баир не мог и не хотел понимать. Девочка, погибшая на пляже третьего дня, все никак не выходила у него из головы. Нелепая эта смерть нарушала гармонию мира; вера в провидение опасно пошатнулась. Что если порядок и контроль – не более чем иллюзия, уловка, скрывающая истинную сущность бытия: холодный алогичный хаос, лишенный формы и теплых женских прикосновений. Этот хаос не знал матери, только отца. А мужчины жестоки.

Студенты приехали на Ольхон в начале недели и ничем не выделялись из толпы себе подобных. Разношерстная компания говорливой молодежи (преимущественно женского пола) собралась провести прекрасную неделю на берегу самого глубокого озера в мире. Сибирское лето коротко, нужно успевать. Ребята поставили палатки в пологих дюнах Сарайского пляжа и вели себя вполне банально для этих широт и этого времени года. Купались в не ледяной, но отнюдь не теплой воде Малого моря; пили «с резьбы» дешевое российское вино; бегали по прозрачному, почти бесцветному песку. Босые девичьи пятки поднимали в воздух легкую взвесь, частички песка на секунду замирали, их подхватывал ветер и нес, нес, нес прочь от берега. Ветер налетал порывами, девушки смеялись.

Вечера проходили у большого костра в антураже гитарных аккордов и легких наркотиков. Загорелые руки кружились в такт движению звезд на бесконечном, изогнутом полусферой небосводе, горизонт которого всегда оставался светел. Незримое солнце медленно двигалось с запада на восток, подсвечивая далекие линии Приморского хребта. Казалось, какой-то большой смеющийся толстяк прячется там, за призрачными холмами, светя в них ярким белым фонариком. В этом чудном месте дни сменяли ночи, а ночи – дни, незаметно, по указанию все того же толстяка-вахтера, что включал и выключал свет в строго отведенное для этого время. Можно было засыпать на рассвете и завтракать в полночь, вставать с петухами и глядеть на солнечный диск, медленно поднимающийся над верхушками лиственниц. Можно было все.

Случилось так, что ребята купались на пляже, провожая очередной день. К закату погода начала портиться, откуда ни возьмись налетела маленькая туча в свинцовых тонах. Над водой повисла тревожная тишина – предвестница грозовых раскатов. Все поспешили на берег, но одна девушка задержалась, ее привлек камешек, переливавшийся в мелкой прибрежной волне. Лунный камень, подумала она, редкий деликатес для коллекции ракушек, палочек и окаменелых морских звезд, что привозишь домой из летних путешествий. Девушка протянула руку, ее пальцы коснулись манящего края лунного камня – такого гладкого и прохладного. Ноги по щиколотку в воде, ступни утопают в зыбучей гальке, прядь светлых волос едва касается озерной глади, в уголках губ прячется улыбка.

Грома не было, лишь что-то коротко сверкнуло в пяти метрах от берега. По поверхности пробежала стремительная, едва заметная рябь. Туча дрогнула и поплыла себе дальше, не отдав даже малой капли. Тело мерно покачивалось, будто девушка просто прилегла отдохнуть в нагретой за день воде. На остров опускалась ночь.

Про трагическую смерть на пляже Баир услышал накануне, из третьих рук, однако сцена представлялась ему во всех подробностях. Она преследовала его, как дурное сновидение. С раннего детства Баир верил, что жизнь полна скрытых причин и следствий, незримых закономерностей – разгадай их и сможешь прикоснуться к тайнам бытия. Гибель девушки от удара молнии была чем-то противоположным, от нее веяло Фатумом. Так молода и прекрасна, чем она провинилась перед вселенной? Или же она была рождена только для того, чтобы погибнуть здесь, как слепой агнец – жертва незримого, но пронизывающего все Рока? Такое объяснение не устраивало Баира, оно было пугающе дисгармонично. Это ошибка, сбой в Матрице, – а перед ошибками не принято склонять голову, их исправляют. Проблема в том, что он не знал, как исправить смерть.