Copyright © 2017 by Nicole Krauss

Russian translation rights arranged with Melanie Jackson Agency, LLC through Anna Jarota Agency

© М. Синельникова, перевод, 2019

© ИД «Книжники», издание на русском языке, 2019

© И. Бурштейн, оформление, 2019

До своего исчезновения Эпштейн пробыл в Тель-Авиве три месяца. Никто не видел его жилища. Дочь Эпштейна Люси приезжала с детьми к нему в гости, но он поселил их в «Хилтоне», и встречались они лишь за обильными завтраками, во время которых сам он, правда, только прихлебывал чай. Люси хотела зайти к нему, но он отговорился тем, что квартира слишком маленькая и скромная и для приема гостей не подходит. Люси, которая еще не до конца пришла в себя после развода своих немолодых родителей, недоверчиво прищурилась – до сих пор в жизни Эпштейна не бывало ничего маленького и скромного, – но, несмотря на сомнения, ей пришлось принять это заявление, как и все другие внезапные перемены в отце. В итоге Люси, Иону и Майю в квартиру отца, находившуюся, как оказалось, в доме-развалюхе возле древнего порта Яффы, привели полицейские детективы. Краска на стенах облупилась, а душ был устроен прямо над унитазом. По каменному полу величественно шествовал таракан. И когда полицейский раздавил его ботинком, Майе, самой младшей и умной из детей Эпштейна, пришло в голову, что этот таракан, возможно, был последним, кто видел ее отца. Если, конечно, считать, что Эпштейн вообще там жил, поскольку о его присутствии здесь свидетельствовали разве что несколько книг, покоробившихся от влажного воздуха, проникавшего в открытое окно, и пузырек с таблетками кумадина, который он принимал с тех пор, как пять лет назад у него обнаружили мерцательную аритмию. Совсем уж убогим это жилье назвать было нельзя, и все же оно было больше похоже на трущобы Калькутты, чем на гостиничные номера, в которых дети Эпштейна останавливались вместе с отцом на побережье Амальфи и на мысе Антиб. Впрочем, эта комната, как и те, другие, смотрела на море.

В последние месяцы до Эпштейна стало сложно достучаться. Ответы теперь не прилетали от него мгновенно. Раньше за ним всегда оставалось последнее слово, и не было такого случая, чтобы он не ответил, не важно, днем или ночью. Но постепенно сообщения стали приходить все реже и реже. Время между ними растягивалось, потому что оно растянулось внутри него: вместо двадцати четырех часов, которые он когда-то заполнял всем на свете, появилась шкала в тысячи лет. Семья и друзья уже привыкли к тому, что он порой замолкал, поэтому никто не встревожился, когда в первую неделю февраля он вообще перестал отвечать. Но однажды Майя проснулась ночью, почувствовав колебания той невидимой нити, которая все еще связывала ее с отцом, и попросила папиного кузена пойти проверить, как у него дела. Моти досталось от Эпштейна много тысяч долларов, и он, погладив по заднице свою спящую любовницу, зажег сигарету и сунул босые ноги в туфли, – несмотря на ночь, он был не против обсудить с Эпштейном новые инвестиции. Прибыв по записанному на ладони адресу в Яффе, Моти тут же перезвонил Майе. Это какая-то ошибка, сказал он ей, ее отец никогда не стал бы жить в такой трущобе. Майя позвонила юристу Эпштейна Шлоссу, единственному, кто вообще хоть что-то знал, и тот заверил ее: адрес верный. Наконец звонок, кнопку которого Моти непрерывно давил коротким толстым пальцем, разбудил молодую женщину, жившую на втором этаже, и та подтвердила, что Эпштейн и правда последние несколько месяцев жил этажом выше, но она его уже много дней не видела или, точнее, не слышала – она успела привыкнуть к тому, как ночами он ходит взад-вперед у нее над головой. Молодая женщина стояла в дверях и, позевывая, разговаривала с лысеющим кузеном своего соседа сверху, но она и представить себе не могла, что ситуация будет развиваться столь стремительно и она свыкнется со звуками шагов множества людей в квартире наверху – людей, изучающих следы человека, с которым она была едва знакома и тем не менее ощущала странную близость с ним.

Полиция занималась делом всего полдня, потом его забрала служба безопасности «Шин-бет». Шимон Перес лично позвонил родным Эпштейна и пообещал горы свернуть. Таксиста, который шесть дней назад заехал за пропавшим, нашли и допросили. Он был сильно напуган и непрерывно улыбался, демонстрируя золотой зуб. Потом он повез детективов из «Шин-бет» по дороге вдоль Мертвого моря, и хотя очень нервничал и поначалу заплутал, все же сумел найти то место, где высадил Эпштейна, – перекресток возле голых холмов на полпути между Кумранскими пещерами и Эйн-Геди. Поисковые отряды отправились прочесывать пустыню, но нашли только украшенный монограммой пустой портфель, вследствие чего, как сформулировала Майя, возможность пресуществления отца стала казаться еще реальнее.

В те дни и ночи его дети, собравшиеся в номере люкс отеля «Хилтон», метались между надеждой и горем. Все время звонил телефон – один только Шлосс сидел на трех телефонных линиях, – и после каждого звонка они набрасывались на новые сведения. Иона, Люси и Майя узнавали о своем отце то, о чем раньше не имели понятия. Но в конце концов это так и не помогло выяснить, чего он хотел добиться и что с ним стало. Шли дни, звонить стали реже, и звонки не приносили никаких чудес. Постепенно они привыкали к новой действительности, в которой их отец, при жизни такой решительный и твердый, ушел от них самым неоднозначным образом.

Привели раввина, и тот объяснил им по-английски, правда с сильным акцентом, что по иудейскому закону прежде, чем проводить траурные ритуалы, нужно точно убедиться, что человек умер. Если нет тела, то достаточно свидетеля смерти. Если нет ни тела, ни свидетеля, достаточно сообщения, что человека убили воры, или он утонул, или его утащили дикие звери. Но в этом случае не было ни тела, ни свидетеля, ни сообщения. И, насколько они знали, никаких воров и никаких диких животных. Только непостижимое молчание там, где когда-то был их отец.

Вряд ли кто-то мог представить что-либо подобное, и все же постепенно стало казаться, что это подходящий конец для Эпштейна. Смерть для него была бы слишком тесной. Или даже, как представлялось теперь, по прошествии времени, маловероятной. При жизни он заполнял любое пространство целиком. Крупным Эпштейн не был – он был безмерным. Его было слишком много, и он постоянно выплескивался наружу. Из него выливалось все: страсть, гнев, воодушевление, презрение к людям и любовь к человечеству. Споры были для него естественной средой, ему нужны были споры, чтобы ощущать, что он жив. Он рассорился почти со всеми, с кем успел сойтись. Те, кто остался, были в его глазах безупречны, и Эпштейн любил их всепоглощающе. Иметь с ним дело значило либо быть раздавленным, либо вознестись на пьедестал. Узнать самого себя в его описании было почти невозможно. У него всегда были протеже. Эпштейн наполнял их собой, и они становились все больше и больше, как все, кого он решал любить. В конце концов они взлетали, как огромные воздушные шары на праздничном параде в честь Дня благодарения. Но потом в один прекрасный миг они задевали ветки высоких моральных принципов Эпштейна и лопались, и с этого момента их имена попадали под запрет.