Тем не менее со времен епископа Батлера этот вопрос остается предметом острого спора. И гедонисты, и антигедонисты склонны забывать, что слово «удовольствие», как и слово «удовлетворение», – это просто абстракция. Удовольствие или удовлетворение не существуют отдельно от конкретного удовольствия или удовлетворения. «Удовольствие» невозможно выделить или дистиллировать в виде некой однородной субстанции из конкретных удовольствий или источников удовольствия.

Равным образом, удовольствие невозможно измерить количественно. Попытка Бентама сделать это была изобретательной, но ошибочной. Как, например, соизмерить интенсивность одного удовольствия с продолжительностью другого? Или интенсивность «того же самого» удовольствия с его продолжительностью? Какое именно снижение интенсивности соразмерно какому именно повышению продолжительности? Сказать, что каждый человек в каждый данный момент решает это сам, значит сказать, что все зависит от его личного предпочтения, а не от объективного «количества» удовольствия.

Удовольствия и удовлетворения можно сопоставлять по принципу больше или меньше, но количественному измерению они не подлежат. Мы можем, таким образом, сказать, что они сопоставимы, но не можем на этом основании заключить, что они в каком-либо отношении соизмеримы. Мы можем, например, сказать, что сегодня вечером нам больше хочется пойти на симфонический концерт, чем играть в бридж, и это будет означать, что концерт сегодня доставит нам больше удовольствия, чем партия в бридж. Но мы не можем с полной ответственностью заявить, что пойти на концерт нам хочется в 3,72 раза больше, чем играть в бридж (или что концерт доставит нам в 3,72 раза больше удовольствия).

Поэтому даже тогда, когда мы говорим, что человек «стремится предельно повысить свое удовлетворение», мы должны непременно отдавать себе отчет в том, что «предельное увеличение» – это метафора. Это условная форма высказывания «предпринимать в каждом случае действие, которое, по всей видимости, обещает наиболее удовлетворительные результаты». Поэтому в данном контексте мы не можем на законном основании использовать термин «предельное увеличение» в том строгом значении, в каком он используется в математике и обозначает предельно возможную сумму. Ни удовлетворения, ни удовольствия измерить невозможно. Они лишь сопоставимы по принципу больше или меньше. Иными словами, они сравнимы по порядку предпочтения, а не по количественным характеристикам. Мы можем говорить о нашем первом, втором, третьем выборе. Мы можем сказать, что ожидаем больше удовлетворения (или удовольствия) от действия А, чем от действия В, но никогда не можем точно сказать, насколько больше⁷.

При сравнении удовольствий или удовлетворений правомерно, таким образом, говорить, что одно больше или меньше другого, но совершенно ошибочно утверждать вместе с Джоном Стюартом Миллем, что оно «выше» или «ниже» другого. В этом отношении Бентам мыслил гораздо логичнее: «При равном количестве удовольствия пустые забавы ничуть не хуже наслаждения поэзией» («Quantity of pleasure being equal, pushpin is as good as poetry»)¹¹. Пытаясь избежать этого вывода и утверждая, что удовольствия следует измерять «не только количеством, но и качеством»⁸, Милль фактически отказался считать само удовольствие регулятивным правилом поведения и обратился к другому стандарту, не имевшему четкой формулировки. Он подразумевал, что мы ценим определенные состояния сознания за что-то иное, нежели их приятность.

Если мы откажемся считать стандартом «удовольствие» и заменим его «удовлетворением», станет ясно, что если приносимое удовольствием удовлетворение и есть стандарт поведения и Джон Джонс получает больше удовлетворения от игры в пинг-понг, чем от чтения поэзии, тогда он играет в пинг-понг вполне оправданно. Можно, если угодно, сказать (вновь вместе с Миллем), что он, вероятно, предпочел бы поэзию, если бы имел «опыт обоих занятий». Но это далеко не очевидно. Это зависит от многого: что за человек Джонс, каковы его вкусы, умственные и физические способности, каково настроение в данный момент. Утверждать, что он должен читать поэзию, а не играть в пинг-понг (даже если игра доставляет ему интенсивное удовольствие, а чтение навевает скуку или раздражает) лишь потому, что в противном случае он будет достоин вашего презрения, – утверждать подобное значит руководствоваться интеллектуальным снобизмом, а не моральными соображениями.

Милль внес в этику большую понятийную путаницу, когда заявил: «Лучше быть довольным человеком, чем довольной свиньей, – недовольным Сократом, чем довольным дураком. Дурак и свинья думают об этом иначе единственно потому, что для них открыта только одна сторона вопроса, тогда как другим открыты для сравнения обе стороны»⁹.

Сомнительно, однако, что оппонентам по сравнению известны обе стороны. Человек, руководствующийся разумом, никогда не был в шкуре свиньи; он не представляет, каковы ощущения свиньи и что чувствовал бы сам, будь он свиньей. В этом последнем случае он имел бы предпочтения свиньи, какими бы они ни оказались.

В любом случае Милль предлагает нечто неприемлемое. Он апеллирует к нашему снобизму, нашей гордости или к нашему позору. Ни один человек, хоть сколько-нибудь знакомый с его теорией, не сочтет, что Милль предпочитает быть обычным человеком, а не гением, – не говоря уже о том, что он предпочел бы лучше быть свиньей, чем заурядным человеком. Читатель с полным основанием скажет: «Тысячу раз иет\».

Но сам вопрос он поставил неправильно. А если мы поставим его правильно, ответ будет таким: лучше быть удовлетворенным Сократом, чем Сократом неудовлетворенным. Лучше быть человеком удовлетворенным, чем человеком неудовлетворенным. Лучше быть удовлетворенным глупцом, чем глупцом неудовлетворенным. И даже лучше быть довольной свиньей, чем свиньей недовольной.

Каждый из перечисленных субъектов действия, будучи не удовлетворен, обычно способен совершить действие, которое сделает его более удовлетворенным. Действия, делающие его более удовлетворенным в долгосрочной перспективе, – при условии что они не причиняют вреда другим людям (или свиньям), – и будут самыми подходящими для него действиями.

Выбор таких действий – реальный выбор. Выбор, подразумеваемый Миллем, – нет. Ни человек, ни свинья, безотносительно к их желаниям, не могут поменяться друг с другом своим животным статусом. Посредством простого акта выбора глупец не может стать Сократом, а Сократ – глупцом. Но люди, по крайней мере, способны избирать действия, которые, как им представляется, с большей вероятностью доставляют максимальное удовлетворение в долгосрочной перспективе.

Если умственно неразвитый человек счастлив, смотря телевизор, но чувствует себя несчастным, читая Платона, Милля или Дж. Мура, будет жестоко и даже просто глупо заставлять его читать только потому, что, по вашему убеждению, такая литература способна осчастливить гения. Вряд ли будет более «нравственно», если обычный человек станет мучить или изнурять себя чтением высокоинтеллектуальных книг вместо детективов (при условии что эти последние доставляют ему настоящее удовольствие). Нравственную жизнь не следует смешивать с интеллектуальной. Нравственная жизнь состоит в таком поведении, которое способствует обретению максимального долговременного счастья, доступного для данного конкретного человека, а также побуждает его сотрудничать с другими в меру отпущенных ему возможностей; ее нельзя понимать как следование некоему абстрактно гипотетическому «долженствованию».

Однако этот криптоснобистский стандарт вновь и вновь выдвигается теоретиками этики. На одной из многих фаз своей эволюции в качестве такого теоретика Бертран Рассел однажды привел платоновское сравнение с жизнью устрицы, получающей удовольствие безо всякого знания. Представьте несознаваемое удовольствие, столь сильное и долгое, сколь вам угодно, и подумайте: выберете вы его? Сантаяна ответил: «Здесь английский читатель, как и краснеющий греческий мальчик, наверное, должен инстинктивно ответить: нет! Это argumentum ad hominem (а в этике других доводов не бывает); но человек, дающий желаемый ответ, дает его не потому, что ответ самоочевиден (это не так), а потому, что он человек нужного типа. Перспектива уподобиться устрице шокирует его. Однако неизменное удовольствие, без памяти или рефлексии, без изнурительного смешения разнородных образов – это именно то, что считает благом мистик, сластолюбец, а возможно, и устрица… Если люди не в силах представить, как можно удовлетвориться чистым удовольствием в качестве конечной цели, значит, таково требование их воображения, или, лучше сказать, это результат того, что ими владеет воображение исключительно человеческого свойства»¹⁰.