На пятом или шестом ударе мне все-таки удалось до половины втиснуть лопату в сугроб. Я навалился на рукоятку, чтобы обломить верхушку сугроба, но ладонь лопаты согнулась, как жестяная. Вытащив изувеченную лопату, которая теперь годилась разве что для выгребания золы из печки, я искоса посмотрел на Ромашникова. Он сидел около своего сугроба и тоже рассматривал свою согнутую пополам лопату.

– Ничего не выходит, – сказал я. – Это не снег, а черт знает что!

Ромашников встал, ногой выпрямил лопату и, размахнувшись как топором, сверху рубанул сугроб. Звякнув, лопата скользнула по крепкому ребру сугроба и ударила Ромашникова по ноге.

– Ой! – вскрикнул Ромашников и снова сел на снег.

– Нет, так ничего не выйдет, – сказал я. – Мы слишком жадничаем. Больших кусков нам не отломить лопатой. Будем откалывать маленькие кусочки.

Нигде, никогда я не видел такого плотного и крепкого снега, как на Земле Франца-Иосифа. С огромным трудом нам удавалось отламывать от сугроба только маленькие кусочки снега. Они отскакивали с сухим звоном, похожим на звук лопающейся электрической лампочки.

Проработав целый час, мы наконец наложили полные носилки и потащили снег на кухню. Но почти половину носилок мы растеряли по дороге.

На кухне было жарко и шумно. Трещало масло на сковородках, гудел в плите горящий уголь. Арсентьич что-то звонко рубил ножом на чистой деревянной дощечке. Он мельком взглянул на наши носилки и швырнул нож на стол.

– Что же это вы, так и будете по горстке таскать?! – закричал он. – Мне вода нужна, а вы чикаетесь! Интеллигенция, прости господи! Снегу не могут принести!

Он схватил с раскаленной плиты какую-то кастрюльку и сунул мне под нос:

– Корешки горят! Воды давайте! Нечего чикаться! Математики!

Костя Иваненко сидел около плиты на пустом ящике и чистил картошку, роняя на пол длинные ленты кожуры.

– Пилой надо, – сказал он, не поднимая головы. – Лопатой разве его возьмешь? – Он положил ножик, вытер руки об штаны и с презрением посмотрел на нас. – Пилой. Понимаете? Одноручной пилой.

– Господи, твоя воля, да чего они понимают! – откликнулся Арсентьич из облаков пара. – Разве они это понимают? Обедать они понимают! Почему того нет, почему этого нет, почему опоздал, почему не приготовил – это все они понимают. А снегу натаскать – это они не понимают!

Арсентьич выхватил щипцами из плиты раскаленный добела уголек, прикурил, швырнул уголек в ведро с помоями, злобно взглянул на нас и снова принялся стучать ножом, что-то бормоча себе под нос. Только и можно было разобрать: «интеллигенция… белоручки… работаешь, работаешь… ноги подламываются… математики…»

Мы вышли из дома.

– Попробуем пилой, – сказал Ромашников. – А то старик совсем озверел.

В бане мы нашли одноручную ржавую пилу.

Никогда я не думал, что снег можно пилить пилой. Да еще как пилить – с большим трудом, точно вязовые балки.

Мы подошли с пилой к сугробу, исковырянному нашими лопатами. Я выбрал место, с которого было удобнее всего запилить сугроб, и острым концом пилы вычертил на нем ровный четырехугольник. Потом, уткнувшись в сугроб коленом, я вонзил в снег пилу. Пила пошла вниз, пропиливая в крепком, как сахар, звонком снегу голубовато-зеленую щель. Так я пропилил две боковых стороны четырехугольника, потом подпилил его снизу и подковырнул лопатой.

Тяжелый и тугой снежный куб скатился вниз, даже не обломав острых ребер. Мы положили снеговой куб на носилки и снова принялись пилить сугроб.

Если бы в это время кто-нибудь из наших ленинградских друзей увидел нас за этой работой, – нас, наверное, приняли бы за сумасшедших. Трудно представить, чтобы взрослые нормальные люди дружно и радостно пилили снег пилами.

Не иначе как сумасшедшие!

А мы были очень довольны и рады, что нашли такой верный способ добывать воду.

Никогда до сих пор, открывая кран водопровода, обедая или умываясь, распивая чай или бреясь, я не задумывался над тем, как много воды надо человеку.

А снегу надо еще больше. Ведь из большого куска снега получается только маленький ковшичек воды.

Этот день, когда я был «кухонным мужиком», научил меня ценить воду и бережно относиться к ней. Я уже понимал, какое это тяжелое дело – добывать воду, и берег каждую кружку воды, зная, сколько труда положили на нее мои товарищи.

——

В эти же первые дни зимовки я научился по-настоящему стирать.

Когда я уезжал на зимовку, я сначала решил взять с собой столько белья, полотенец, носовых платков, носков, наволочек и простынь, чтобы мне без стирки хватило на целый год. Потом я увидел, что это получится огромный сундучище и что, пожалуй, не стоит тащить такой багаж на Землю Франца-Иосифа. «Буду там стирать, – решил я. – Стирал же я, когда учился на рабфаке, почему же не смогу стирать на зимовке?»

Пока мы жили в Архангельске, пока плыли, пока разгружались на Земле Франца-Иосифа, прошел целый месяц.

Вскоре же, как мы остались одни, я увидел, что чистого белья у меня почти уже нет. Одному затевать стирку мне не хотелось, и я предложил стирать со мной Васе Гуткину. У него тоже не было чистого белья, и он охотно согласился.

Еще с вечера накануне того дня, когда мы решили стирать, в комнате у меня собрался военный совет. На совет пришли наши друзья: Боря Линев, Стучинский, Гриша Быстров, Желтобрюх. Каждому хотелось посоветовать нам самый простой, легкий и удобный способ стирки.

Вася Гуткин, который считал себя специалистом по всяким хозяйственным делам, развалился на моей кровати и, бренча на мандолине, самодовольно говорил:

– Мне, милок, указывать нечего. Я на стирке собаку съел. И со щелоком стирал, когда мыла не было, и с песком стирал – по-всякому. Знаю, знаю, не рассказывай.

Ну а мне было полезно послушать советы опытных людей.

Я ни со щелоком, ни с песком никогда не стирал. А если и приходилось мне стирать – то в настоящей прачечной, где все было под руками, где из одного крана текла горячая вода, а из другого – холодная. Да и стирал-то я всякую мелочь – носовые платки, носки. А сейчас мне предстояла настоящая, большая стирка.

Никаких кранов с горячей водой здесь не было, и горячая и холодная вода лежала сугробами под окнами маленькой, тесной и темной бани. Баня, когда ее не топили, промерзала насквозь. На стенах ее сверкал иней, остатки воды замерзали в бочках и в корытах сплошной ледяшкой.

– Ну ты-то, конечно, все знаешь, – сказал я Васе, – а я не знаю. Выкладывай, ребята, свои способы.

Стучинский раскурил красивую свою трубку, пустил клуб дыма, полюбовался им, разбил дым ладонью и, как всегда, тихо и вежливо сказал:

– Мне кажется, что вы уже с самого начала делаете, я бы сказал, ошибку. Простите меня. Вася говорил, что вы собираетесь топить баню каменным углем.

Я подтвердил:

– Верно. Углем. Так быстрее.

– Это иллюзия, – продолжал Стучинский, попыхивая трубкой. – Это только кажущаяся быстрота. На самом же деле калорийность древесного огня больше, чем каменноугольного.

– Откуда это известно? – заинтересовался Гриша Быстров, а Вася Гуткин громко захохотал.

– Кройте, кройте! – сказал он и лихо заиграл на мандолине марш. – Калорийность!

– Мне это известно из опыта, – все тем же вкрадчивым голосом продолжал Стучинский. – Я целый год топил печь дровами и знаю, как быстро она нагревается. Но дело не в этом. Моя мамаша сообщила мне следующий способ стирки, который у меня есть основания считать очень хорошим. Берете белье, с вечера намачиваете его в теплой воде…

– Уж намочили! – насмешливо перебил его Вася. – Намочили. Догадались сами.

– Отлично. Намачиваете. Завтра простирываете в теплой воде раз, снова намыливаете, простирываете два, еще намыливаете и простирываете три. Вот и все. Главное – очень много мылить. Мыло отъедает грязь.

– Чепуха, – сказал Боря Линев. – И совсем не так надо стирать. Надо кипятить с содой. Без кипячения – гроб.

Здесь Вася Гуткин кивнул головой и подтвердил: