Едва лишь в апреле месяце Плещеево озеро сбросило с себя ледяную кору, как Петр с своими корабельщиками был уже снова там, на месте, и писал матери в Преображенское:

«Вселюбезнейшей и паче живота телесного дражайшей моей матушке, Государыне Царице и Великой Княгине Наталии Кирилловне. Сынишка твой, в работе пребывающий, Петрушка, благословения прошу, а о твоем здравии слышать желаю. А у нас молитвами твоими здорово все. А озеро все вскрылось сего 20 числа, и суды все, кроме большого корабля, в отделке; только за канатами станет. И о том милости прошу, чтоб те канаты, по семисот сажен, из Пушкарского Приказу, не мешкав, присланы были… По сем паки благословения прошу. Из Переяславля, апреля 20, 1689 года»[5].

Прискакал в Переяславль нарочный от матушки-царицы, чтобы пожаловал-де государь к 27-му апреля в Москву, к панихиде по покойному старшему братцу своему, Феодору Алексеевичу. Но оторваться Петру от дорогих ему кораблей было куда не по душе.

«…Недостойный сынишка твой Петрунка, о здравии твоем присно слышати желаю, отписал он в ответ. — А что изволила ко мне приказывать, чтоб мне быть к Москве, и я быть готов; только, гей-гей, дело есть! И то присланный сам видел: известит явнее… По сем и наипокорственнее предаюсь в волю вашу. Аминь».

Встосковалась по отсутствующем и молодая жена-царица, Авдотья Федоровна, послала ему душевную весточку:

«Государю моему радости, Царю Петру Алексеевичу. Здравствуй, свет мой, на множество лет! Просим милости, пожалуй, Государь, буди к нам не замешкав. А я при милости матушкиной жива, женишка твоя Дунька челом бьет».

Нечего было делать: со вздохом вернулся молодой муж восвояси. Но прошел месяц времени, и он опять усердно рубил и стругал на переяславской верфи; а ввечеру, на досуге, усталою рукою на лоскутке бумаги набрасывал пару строк в утешенье жене и матери, уверяя, что «присылкам» их радуется, «яко Ной о масличном суке», но вместе с тем простосердечно хвалясь: «о судах паки подтверждаю, что зело хороши все!» В конце же записки, словно каясь в вине своей перед ними, расписывался: «Недостойный Petrus».

Но не одним топором работал Петр: он брался за всякое попавшее ему на глаза ремесло, и не было, кажется, такого ремесленного орудия, которое не побывало бы у него в руках. Недаром, несколько лет спустя (в 1697 г.), курфирстина София-Шарлотта отзывалась о Петре, что он — мастер в 14-ти ремеслах.

Второй Крымский поход царевны Софьи был мало чем удачнее первого. Двадцать тысяч русских легло на месте, пятнадцать тысяч попало в плен, да кроме того отбито было у нас семьдесят орудий, не говоря о множестве других воинских снарядов. Чтобы заглушить ходившие по этому предмету в народе неблагоприятные слухи, Софья намеревалась щедро наградить главных военачальников: князя Василья Васильевича Голицына, Гордона и других. Но Петр этому положительно воспротивился.

Вскоре нашелся у них еще новый повод к раздору, который привел к окончательному разрыву.

В день Казанской Божией Матери, 8 июля, из Кремля в Казанский собор, по стародавнему обычаю, имел быть торжественный крестный ход.

С утра еще небо заволокло кругом облаками; когда же призванное участвовать в крестном ходе духовенство со всех «сорока сороков» московских церквей стало собираться к кремлевскому Успенскому собору, то свет в окнах соборных разом померк, точно на дворе ночь наступила, и тут же разразилась страшная гроза. Внутренность храма поминутно озарялась снаружи ослепительной молнией, громовой раскат следовал за раскатом, а оконные стекла так и дребезжали от хлеставшего в них бокового ливня.

В самый разгар грозы явилась в церковь царевна Софья в сопровождении старшего царя — Ивана Алексеевича, и, отряхнув с себя струи дождя, стала рядом с прибывшим ранее младшим братом Петром, который богатырским ростом своим выделялся между всеми окружающими царедворцами.

Петр наклонился к ней с тихим вопросом:

— Ты, сестрица, разве пойдешь тоже в крестный ход?

— Конечно, пойду! — был ему надменный и холодный ответ.

— Но ведь ты видишь, какая непогодь?

— Так что ж!

— Но я убедительно прошу тебя, слышишь: прошу — не идти!

Он проговорил это с особенным ударением, и глядевшие на нее в упор темные глаза его вызывающе засверкали.

Царевна изменилась в лице, и голос ее, несмотря на все ее самообладание, дрогнул, когда она с притворным смирением, но с прорывающеюся горечью заметила:

— Скажи уж лучше напрямки, что мне, девушке-царевне, негоже идти рядом с тобою, царем, всенародне в крестном ходе!

— Сама же ты, сестрица, догадалася. Спокон веку ведь на Руси у нас этого не важивалось…

— Послушай, братец милый, — с тою же сдержанностью, притворным задушевным тоном заговорила Софья, хотя углы рта у нее нервно подергивало: — вот тебе Никола Святитель, приняла я на себя за твоим малолетством все тяготы правления…

— И власть забрала непомерную! — порывисто досказал брат.

— Из одной, братец, любви к тебе и к брату Ивану…

— Любит и кошка мышку…

— А! вот как… — пробормотала глубоко оскорбленная сестра и гордо выпрямилась во весь рост. — Ты вершишь в свою голову… Добро! дай срок… Теперь не время. Видишь: уж подняли иконы.

И, кивнув старшему брату, чтобы не отставал от нее, царевна скорой поступью пошла к выходу, где в ожидании ее стояло уже с крестами и хоругвями, в чинном порядке, в праздничных облачениях, духовенство.

Сейчас еще яростно-бушевавшие небесные стихии вдруг присмирели, будто разом истощили всю свою необузданную силу. Когда крестный ход из Кремля Ильинскими воротами, мимо Лобного места и Гостиного двора, двинулся через Красную площадь, дождь вовсе прекратился, проясневшие облака разорвались дымчатыми клочьями, и из-за них сперва засинело чистое небо, а вслед затем брызнули жгучие лучи июльского солнца. Только свежая, блестящая на солнце грязь да мутные ручьи дождевой воды, весело журчавшие по обмоинам обширной площади, обличали миновавшую сейчас летнюю грозу. Попрятавшийся было от бурного ливня в Гостином дворе народ высыпал опять навстречу святым хоругвям.

Но что бы это значило? С иконой Божией Матери «о Тебе радуется» в руках, с высоко вскинутой головой, следом за преосвященным патриархом Иоакимом шествуют лишь правительница-царевна с старшим братом; юный же царь Петр Алексеевич при самом выходе из Кремля свернул в сторону, в народ. Приближенные, переполошась, следуют за государем. Сам патриарх неодобрительно озирается на удаляющихся. Но царевна Софья властно подает знак рукою, — и торжественная процессия неуклонно продолжает свое шествие к Казанскому собору.

К вечеру вся Москва толковала только о том, что между правительницей и ее меньшим братом совершился полный разлад, так как он-де, зело за что-то осерчав на сестру, прямо с Красной площади укатил вон из города.

Недели две спустя, царевна София, одумавшись, сделала еще последнюю попытку протянуть руку примирения брату и выслала к нему в Преображенское посредником князя В. В. Голицына. Не без внутренней борьбы, после особенных убеждений Меншикова, Петр пошел на некоторую уступку, изъявил наконец согласие наградить «отличившихся» в Крымском походе военачальников. Но от личного свидания с сестрою он наотрез отказался. Отказ этот имел для обоих роковое значение.

В ночь с 7-го на 8-е августа того же 1689 года, Петр был внезапно разбужен среди крепкого юношеского сна. Верный наперсник его, меньшой потешный, Меншиков, наклонился над ним с всклокоченной со сна головой и изо всех сил тряс его за плечи.

— Проснись, государь, проснися!

Петр быстро приподнялся на постели и, не придя еще хорошенько в себя, испуганно уставился на говорящего.

— Не полóшайся, государь, — продолжал впопыхах Меншиков. — Стрельцы…