Мальчика встретили генуэзские трущобы с узкими, зажатыми меж плотно теснившихся потемневших до черноты от времени и грязи стен домов улицами, где едва мог пройти один человек. Даже высоко поднимавшееся над городом полуденное солнце никогда не заглядывало в окна этих мрачных жилищ, где ютился портовый люд, занимавшийся разгрузкой и погрузкой купеческих товаров и промышлявший здесь же воровством среди зазевавшихся или изрядно захмелевших от дешевого вина в какой-нибудь местной таверне горожан. Тут же шла торговля всем тем, чем можно было поживиться у заезжих гостей и предпочтительней задаром, стянув незаметно, если повезет, с торговой лодки то бочонок с маслом, то мешок пряностей или трав. На голодного и завшивленного ребенка мало кто обращал внимание- много тут таких бродяжек-побирушек, невесть откуда приблудившихся. Для Зафира это было и хорошо, и плохо. Хорошо, потому как мальчишке удавалось что-то украдкой стянуть с ярмарочных прилавков или со столов в тавернах, оставаясь при этом незамеченным из-за малого роста. Плохо, что вынужденное воровство было единственным и не очень надежным источником выживания. Летом, пока еще стояла жара не приходилось даже задумываться о крыше над головой- ночлег был всюду- на связке пеньковых канатов в порту, под раскидистым деревом, укрывавшем от дневного зноя или ночного дождя, прибивавшего хоть на время пыль и дарующего свежесть и прохладу.

Хуже стало к зиме, когда заметно похолодало, а Зафир, как был в простых льняных штанах и рубахе, превратившихся за это время в грязные лохмотья, так и оставался в том, в чем сошел на берег. Возможно, он и не пережил бы ту первую свою генуэзскую зиму, если бы голод и холод не загнал его однажды в пекарню. Там было тепло и пахло хлебом. Он незаметно прокрался в помещение и примостился под массивным столом, на который вываливали из деревянных ведер квашню, а затем, присыпая мукой, раскатывали то в круглые караваи, то в вытянутые колбасы из теста, а то просто разминали руками, превращая в плоские лепешки. Одну, такую, только что вынутую на деревянной лопате из печи, с неровной пузырчатой поверхностью с белёсым налетом муки и местами обуглившейся от огня, Зафир схватил со стола, обжигая пальцы и пряча за пазуху. Хлеб не только дразнил своим пшеничным запахом, но и согревал. От разлившегося по телу тепла и съеденной до последней крошки лепешки, мальчишку разморило. Уснувшего прямо под столом чумазого с раскрасневшимися от печного жара щеками его и застал пекарь Отто. Будучи сам восьмым ребенком в семье, он решил, что прокормит и этого голодранца, ставшего пятым среди его собственных детей. Поскольку ребенок выглядел диковатым даже после того, как его жена Мафальда, хоть и ворча – о, мадонна, к чему нам лишний рот, -но отдраила до красноты давно немытое тело, а Отто сбрил ему свалявшиеся волосы, унизанные белыми бусинами яиц, еще не вылупившихся вшей. Найдёныш оказался на редкость молчаливым, смотрел на всех исподлобья, насупившись, как его звать, не сказал. Недолго думая, Отто сам дал ему имя – Эспозито-Найденыш.

На новое имя Зафир не сразу, но со временем стал откликаться. Сообразил, что обращаются именно к нему. Остальных детей по началу сторонился, да и они разглядывали чужака, кто с любопытством, а кто с настороженностью. Языка, на котором говорили в семье Отто, Зафир не понимал, но довольно быстро усвоил обиходную речь, хотя по-прежнему отмалчивался, только кивал всякий раз головой, когда к нему обращались, и не всегда впопад.

– Он что, немтырь? – не выдержала как-то раз Мафальда, наблюдая за приемышем. – Что с ним делать-то? – вопрошала она с досадой мужа. – Как он дальше то будет? Ни слова от него не добьешься.

– Ничего, – успокаивал Отто жену, а заодно и себя, – месить тесто и печь хлеб, тут не язык, а руки нужны. А руки у Эспозито есть, значит научится. Да и голова вроде на плечах тоже имеется… – добавлял всякий раз он, глядя, что мальчишка, хоть и молчит, но понимать все больше понимает, что ему говорят.

Отто было невдомек, что мальчик может просто не знать их языка. А на иных пекарь и не говорил. Да и поди разберись, какого роду племени этот бродяжка! Кого только в Генуе не повстречаешь! А с виду Зафир не слишком отличался от его сыновей, двое из которых были постарше его, а один- последний ребенок Отто- едва научился стоять на ногах. Мальчики все были темноволосы, но сероглазы. Похожи на них были и обе сестры, одна из которых явно была одногодкой Зафира, а другая чуть старше. Что отличало его от остальных детей, так это более смуглая кожа и черные, как маслины глаза, которых ни у роду Отто, ни у Мафальды отродясь ни у кого не было.

«Хабиби, сгыри, омри», – шевелил одними губами Зафир, боясь даже собственного шёпота, пока темные фигуры неизвестных всадников не исчезли из виду. Слова из далекого прошлого стали для юноши своего рода заклинанием, словесным талисманом, спасавшего его от невзгод и ограждавшего от напастей.

Глухой топот копыт о пыльную грунтовую дорожку рассеялся вдали. Осторожно вглядываясь в предрассветную сизую дымку и вслушиваясь в каждый шорох, Зафир не заметил ничего, кроме рыжегрудых зарянок, перепархивающих с ветку на ветку и нарушающих тишину раннего утра взмахами своих легких крылышек. Только тогда он вышел из убежища миртовых кустов, скрывавших его от неизвестных гостей, не понятно откуда и неизвестно к кому и зачем прибывших в замок Святого Ангела.

Где-то за римским холмами брезжил рассвет. Неспешно поднимавшееся из-за невидимого горизонта весеннее солнце подсвечивало облака, громоздившиеся над городом, словно вершины огромных, до самых небес, гор, покрытые плотным ковром цветущей лаванды. Пройдет еще немного времени и лиловый оттенок сменится на нежно-бархатистый амарантовый. А значит Зафиру следует прибавить шаг, чтобы не оказаться застигнутым врасплох. В эту неспокойную пору, которую переживал Рим, не стоило попадаться на глаза не только незнакомцам, но и дворцовым охранникам. Валясь с ног в утомительном ночном карауле, они не станут разбираться, кто свой, кто чужой. Легко оказаться принятым за лазутчика. Да и на кухне, если спохватятся, что его нет на месте, ему несдобровать. Заметит еще прислуга, делившая с ним ночлег в общей комнате, что тюфяк, набитый соломой, служивший ему постелью, уже порядком успел остыть. Начнутся расспросы, а это Зафиру ни к чему. Нет, он бы и глазом не моргнул, наплел бы Козимо, который верховодил на замковой кухне всеми работниками и распоряжался всей папской снедью, что, мол, не спалось, вышел по утру пораньше из душной спальни, пропахшей испарениями полдюжины мужских тел, на свежий воздух. Но Козимо с его вечно полузакрытыми, будто отяжелевшими от того, что этот немолодой придворный повар уже успел повидать на своем веку, глазами, даже из-под опущенных покрасневших век способен был распознать нехитрую ложь. А если уж он почует, что его кто-то пытается провести даже по пустякам, то старик, каковым он был в представлении Зафира, спуску не даст. Придумает непременно какую-нибудь отвратительную работенку для хитреца. Скажем, очистить котел от застывшего курдючного сала или вынести помои, а то и накормит розгами за пущую провинность. Чтобы впредь не повадно было, как любил он говаривать, наказывая лодыря или враля.

Словом, попадаться кому-либо на глаза Зафиру не стоило. А потому он тихо, на самых цыпочках, двигаясь осторожно, как кошка, чтобы не дай бог в полутьме не задеть ногой отставленную у печи кочергу или не толкнуть случайно локтем латунный подсвечник, прокрался к своему лежаку и тенью скользнул под грубое шерстяное одеяло. Только тогда он позволил себе осторожно неслышно выдохнуть. Словно выпустил остатки воздуха из надутого бурдюка, и только тогда закрыл глаза. Времени на сон уже не оставалось, того и гляди, завозятся в клетях на заднем дворе куры, разбуженные кочетами. А те, размяв пестрые крыла, тряхнув багряным гребнем, начнут прочищать горло на заре, и хочешь не хочешь придется подниматься снова. Но когда веки слипаются от бессонной ночи, даже несколько мгновений утренней дремоты покажутся сладким сном.