Золотой порой для нас, мальчишек, были весна и лето, когда не нужно заботиться об одежде. Если только есть какие-нибудь бурые или сероватые трусики, можно целыми днями слоняться даже по Рижской улице, и никому в голову не приходила мысль, что он непристойно одет. Иногда только долговязая барышня Берга, презрительно сморщив нос, прошипит:

— Дикари!

Единственным несчастьем, бедствием, которое могло обрушиться на каждого из нас, было то, что нас отдавали в пастухи к какому-нибудь толстопузому кулаку. В таком случае делай что хочешь — плачь или ной, — но прощайся с городской жизнью на пять-шесть месяцев. Этих несчастных мы у себя в полку считали погибшими и во время парадов, когда назывались их имена, торжественно произносили:

— Стал жертвой домашних животных!

Поэтому часто наши ряды бывали поредевшими, и во время самых жарких боев у нас иногда не хватало стрелков. Тогда в городе хозяйничали хвастливые и заносчивые белые, потому что им такая участь не угрожала.

Сейчас я уже точно не помню, почему нас называли черными. Но, должно быть, в этом были повинны наши отцы. Из их поношенной одежды матери шили нам штаны и пиджачки. Поэтому и ребята и девочки лет до пятнадцати-шестнадцати носили черную одежду. Конечно, и лица наши порою были чернее, чем у детей какого-нибудь булочника или мясника. Вдобавок ко всему, гулбенская «знать» всех железнодорожников называла черными, будь то взрослый или малыш, — черный, и все.

К белым относились отпрыски господ и их прихлебателей — начиная с сынка городского головы и кончая лохматой дочерью парикмахера. Таким образом, весь наш город был разделен на два больших враждующих лагеря, которые постоянно находились в состоянии войны. Был еще и третий лагерь — так называемые «мягкие». Они обычно поддерживали тех, кто посильнее, или же тех, кто был повыгоднее для них. Самыми типичными представителями «мягких» были четыре сынка красильщика и дети хромого сапожника, а также плутоватый Папуас, сынишка дворничихи, той, что убирала базарную площадь. Папуас одно время пребывал в рядах черных. Этим ребятам нельзя было ничего доверить. За три конфеты или два сантима они готовы были удавиться, выболтать белым наши самые важные военные и экономические секреты. Секреты белых они тоже не умели держать за зубами. Поэтому мы иногда пользовались услугами «мягких».

Ненависть, разделявшая черных и белых, была такой жгучей, что Гулбене представлял собой, по сути, два государства: окраины — наши, центр — белых. Конечно, наше положение было более выгодным, потому что белые все время находились в окружении. И так как в одном городе существовали два государства и к тому же враждебных, то, сами понимаете, каждое из них должно было иметь свои войска. Потому-то и был создан наш прославленный полк черных.

Было солнечное воскресное тихое утро. Казалось, даже паровозы гудят тише, чем в обычные дни. Дым поднимался прямо в небо, и копоть не сыпалась на крыши наших домов. Ни булыжная мостовая, ни разбитый тротуар, похожий на узкую старую доску, ни редкие покалеченные и полузасохшие липы, ни мусорный ящик, стоявший в углу двора, не портили нашего хорошего настроения. Весело посвистывая, мы собрались во дворе большого дома — пятнадцать мальчишек и пять девчонок. Предстоял напряженный трудовой день.

Рядом с парком, неподалеку от «аэродрома», владелец мясного магазина Буллитис вместе с кожевником Радзиньшем задумали построить новую скотобойню. Они считали, что это предприятие станет для них подлинным золотым дном. Нужно только договориться с приемщиком скота, или, как его называли, «сортировщиком», чтобы тот из приемного пункта посылал лучших свиней и самых упитанных телят на бойню. И деньги тогда потекут рекой.

Буллитис и Радзиньш надеялись построить прибыльное предприятие до осени, потому что осенью самый большой приток скота. Именно в эту пору по дешевке можно купить наилучшую буренку или наиболее упитанную хрюшку. Дельцы наняли рабочих, которые каждый день трудились не разгибая спины. Только по воскресеньям за парком царила тишина — не скрипели вагонетки, не стучали молотки и не раздавались голоса рабочих. Однако Буллитису и Радзиньшу такие дни были не по душе. Однажды мясник, встретив на улице нашего Генерала, настоящее имя которого было Валдис Цериньш, спросил его, не хотят ли ребята немножко заработать. Валдису, конечно, палец в рот не клади.

— Почему же нет? — сразу ответил он.

— Ну вот и хорошо! — обрадовался Буллитис. — В воскресенье собери своих ребят и приходи с ними на мою стройку. Вагонетками подвезете от станции кирпичи и аккуратно сложите их в штабеля.

Поэтому в воскресенье мы собрались во дворе старого кирпичного дома, где жил наш командир Валдис. От окна к окну, от сараев к высокому, пропитанному дегтем забору, — везде и всюду тянулись веревки, на которых сушилось белье.

— Вот где они висят! — воскликнул наш разведчик Назитис, показывая пальцем на какую-то вещь, висевшую на сучке вербы.

Мы сразу догадались, что это серые штаны Генерала. Мы уже знали, что вчера он принес в депо отцу обед и нечаянно искупался в машинном масле.

Я видел, как это было, — размахивая руками, выразительно рассказывал Харий по прозвищу Актер. — Бочка была прикрыта тряпкой. Ну, Валдис недолго думая взял да и сел на нее и, конечно, до плеч провалился в масло…

Рассказ Актера нас развеселил, но мы только улыбались, потому что нехорошо громко смеяться над своим командиром.

— Ста-а-но-вись! — неожиданно раздалась такая громкая команда, что мы чуть было не свалились с ног, а в окнах появились перепуганные лица женщин.

Во дворе соседнего дома залаяла собака и тревожно закудахтали куры. Такой громкий голос был только у Себритиса, адъютанта Валдиса. В школе Себритис считался лучшим историком. Наверное, потому его и окрестили Пипином Коротким.

Выполняя команду, мы все стали в строй. В дверях дома показался худощавый длинноногий парень. Когда он шел по улице даже спокойно, нам приходилось почти бежать, чтобы не отставать от него. Во всем городе не было лучшего бегуна, лыжника и конькобежца, чем он. Это и был командир нашего полка — Генерал Валдис Цериньш.

— Пошли, — махнул рукой Генерал и, повернувшись к Пипину, сказал с улыбкой: — А ты не ори так! Сегодня парад не состоится. Мы идем на работу.

— Слушаюсь!.. — не сдержавшись, опять гаркнул Пипин и подал команду: — Разойдись! — после которой с крыш соседних домов улетели все воробьи.

— Вот уж настоящий тромбон, — покачал головой Генерал.

В ответ Пипин самодовольно улыбнулся и вытер рукавом нос, который, как он сам однажды выразился, каждую весну начинал доиться. Должно быть, эти умные слова он услышал в прошлом году, когда пас коров у одной хозяйки.

— Ну, старики, пошли зарабатывать деньги, — деловито, как наши отцы, произнес Валдис и, взмахнув рукой, направился к воротам.

Через минуту мы уже шагали по улице Озолу, поднимая босыми ногами клубы пыли.

У вокзала нас встретил сам Буллитис.

Кивнув Валдису, он повернулся к нам, приподнял соломенную шляпу с согнутыми полями и, широко улыбаясь, весело поздоровался:

— Здравствуйте, герои!

Услышав такие слова, мы все, как один, гордо выпятили грудь. А Пипин, придя в восторг от оказанной нам чести, приложил руку к бумажной пилотке и весело гаркнул:

— Привет Буллитису!

Мясник усмехнулся и начал объяснять нам, что нужно делать. Вдоль железной дороги тянулся большой штабель кирпичей, а рядом с ним — узкие рельсы, на которых стояли четыре или пять вагонеток. Буллитис торжественно пообещал: если до вечера мы перевезем весь кирпич на строительную площадку, то каждому из нас он заплатит по двадцать сантимов. Сначала нам показалось, что это большие деньги. Мы все как дураки согласились и в телячьем восторге даже не сообразили, что на весь дневной заработок хорошо если мы сможем купить хотя бы две порции мороженого.