Когда я училась в восьмом классе, мне предложили заработок, чтобы я работала – мыла полы. Кто из нас не был подростком с букетом комплексов и неуверенностью в себе? Конечно, такая работа казалась мне зазорной. Было стыдно, но я понимала, что денег не хватает, и нужно помогать маме. Если быть честной: я элементарно хотела позволить себе купить обычную кофточку или какие-то, на тот момент, очень модные ботинки.

Поэтому день мой выглядел так: в 8:00 у меня начинались уроки, до часу дня я была в школе, а после бежала домой, наспех обедала и к четырем часам уже ехала мыть полы. Там, где я мыла полы, работали очень значимые люди на высоких должностях. Тогда я смотрела на их столы, вытирала с них пыль. Они казались мне невообразимо огромными. Теперь я знаю, что место, в котором я работала, было обыкновенной государственной организацией, но тогда мне казалось это пределом успешной жизни. Моя пол под стульями в конференц-залах, я, нет-нет, поглядывала на все эти рабочие места, и мне дико хотелось побыстрее повзрослеть и занять одно из них. В своих самых смелых фантазиях я представляла, как, возможно, окажусь на месте этих высокопоставленных людей.

Спустя несколько лет, в 10–11 классе, повзрослев и окрепнув, я почувствовала, что могу работать практически наравне со взрослыми. Чтобы работать штукатуром-маляром не требовалось специального образования, и я устроилась в ремонтно-строительный участок. Я записала в распределительном журнале, куда меня определили, получила специальною форму и первое в своей жизни серьезное поручение от начальника бригады. Мне предстояло полностью отбить слой старой штукатурки и положить сверху новую.

Когда я увидела скромный набор, который мне принесли для работы, я была в шоке: кувалда, огромного, по сравнению со мной, семнадцатилетней девочкой, размера и строительные леса.

Скажу честно, я всегда себя считала довольно сильным в физическом плане человеком, никогда не была худышкой: крупная, ширококостная, я занималась спортом и была твердо уверена, что мне под силу абсолютно любая нагрузка.

Я наметила угол, с которого начну работу, встала на леса, замахнулась кувалдой несколько раз и поняла, что это будут самые долгие и тяжелые восемь часов моей жизни.

Я махала. Переводила дыхание и снова махала. Добротная советская штукатурка поддавалась с большим трудом, но все-таки я ее победила. На второй день у меня, естественно, все болело. Я буквально не чувствовала рук. Самоуверенность улетучилась, а на ее место пришел здравый смысл, я признала, что физически не смогу так работать и попросила дать мне кувалду поменьше, чтобы я просто могла ей замахиваться.

Тогда я поняла, какой это тяжелый труд. Конечно, мир не без добрых людей, и через какое-то время меня пожалели и поручили держать направляющие, по которым надо было штукатурить откосы – обрамления вокруг дверей. Мне нужно было целый день стоять в дверном проеме с поднятыми руками, но после урока с кувалдой я не жаловалась ни на что.

Я зауважала этот труд. В основном штукатур-малярами работают женщины, хотя это работа далеко не для слабого пола. Это очень сложная и физически тяжелая работа. Тогда, я впервые начала задумываться о силе и стойкости женщин. По вечерам, приходя домой, они превращаются в привычных для нашего восприятия девушек: они готовят ужин, заботятся о детях, стирают белье. А с утра, придя на работу, забывают женские слабости и восемь часов кряду работают почти наравне с мужчинами.

Проработала маляром я совсем недолго. Буквально около двух месяцев, не больше. Потом мне прямо сказали, что ребенок на такую работу не подходит. Да и толку от меня было не очень много, я даже в чем-то тормозила процесс, так как элементарно не могла выдавать такую же скорость, как у маляров с опытом. Махать кувалдой я могла, но не было столько сил, а когда мне предложили встать на отделку стен и работать с мастерком и наждачной бумагой, зачищая поверхность, у меня не хватило практики и мастерства.

Тогда считалось, что это черная работа, непрестижная, словно записывающая тебя в какую-то низшую касту. А я помню, как с раннего детства всегда говорила бабушке, что, когда вырасту, стану директором, буду ездить на машине. Не знаю почему, но это было одним из моих главных желаний. И тут работа штукатуром-маляром… Мои слова расходились с действиями. Это противоречие не давало мне покоя: как так, я хочу чего-то гораздо большего, а вынуждена штукатурить стены. Но и это перерослось, успокоилось и сменилось взрослым отношением к работе: любой труд облагораживает. Что забавно, впоследствии, когда я училась уже на первом курсе института, и у меня появилась трудовая книжка, первой записью о работе была должность «штукатур-маляр».

Ещё когда училась в восьмом классе, я решила, что оканчивать школу буду в Жезказгане. Хотя, я итак, на каникулы всегда приезжала к папе. Там у меня появились подруги, правда, старше меня, но мы все равно очень хорошо ладили. Тогда я впервые задумалась, что хочу остаться тут жить. Конечно же, я спросила разрешения у мамы, и она не была против, лишь сказала, что это мой выбор, тем самым дав добро на переезд к отцу, в Жезказган.

Первое время все было нормально: девятый класс, я в Жезказгане, мама в Алматы, работает на закрытом заводе. Это был сложный период не только для государства, строившего новую модель экономики в условиях независимости, но и для человеческих отношений, для многих семей. Люди могли запросто остаться без работы и без понимания, что делать дальше.

Говорят, что все в нашей жизни неслучайно, и, скорее всего, окажись у меня возможность что-то поменять в прошлом, я бы ничего не изменила, но это был один из тяжелейших периодов в моей жизни – период извлечения уроков. Я потеряла связь с мамой. Просто однажды поняла, что очень давно ее не слышала, не звонила ей. В середине 90-х не было ни интернета, ни мобильных, а если связь – только по городскому телефону. Мы заказывали междугородний звонок и ждали ответа. Несколько месяцев я не могла дозвониться до мамы. Это были два самых жутких месяца в моей жизни. Папа на тот момент уже был болен. Возможно, он и хотел бы поехать, но болезнь связывала его по рукам и ногам. Мой взрывной и решительный характер с лидерскими задатками тогда мне сильно помог. Я просто заявила, что уже купила билет, еду сама и это не обсуждается. Приехав, я остановилась у одноклассниц, которые тогда собирались поступать в колледж.

И тут начали происходить странные вещи. По месту жительства мамы мне сказали, что она уже давно здесь не проживает, а где искать – одному Богу известно. Родственники тоже ее не видели и не знают, где она находится. Подкатывало состояние безысходности. Я испытывала горечь от того, что я не могу ничего сделать, что я такая маленькая и беззащитная, а вокруг кольцом смыкается огромный и до ужаса несправедливый мир.

Стараясь предпринять хоть какие-то действия, я обратилась к своему дяде, в то время работнику прокуратуры. Он обзванивал больницы, милицию, всевозможные учреждения, где может находиться потерявшийся человек. Мы искали ее буквально по всему городу. Проходил день за днем, дядя постоянно куда-то звонил, получал информацию, но все безрезультатно. Мне было непонятно, как так может произойти, что человек просто взял и исчез?!

Начинался новый учебный год, вскоре мне нужно было возвращаться в Жезказган, билеты были куплены заранее. На дворе стояла золотая осень, такая красивая, какая может быть только в Алматы. Я иду совершенно обессиленная по какому-то отдаленному и криминальному району, где предположительно пропала моя мама. Отправила подругу на вокзал, а сама решила еще раз пройтись недалеко от места ее жительства, надеясь найти хоть какие-то зацепки.

Я шла по абсолютно тихой и безлюдной улице, обрамленной серыми двухэтажными постройками 40–50-х годов. Вся дорога была усеяна желтыми листьями, прямо как в стихах Пушкина – «очей очарованье». Вдалеке, возле водяной колонки, я увидала человека, решила спросить, может, он что-то знает, видел или слышал о маме. Чем ближе я подходила, тем сердце мое билось сильнее. Это называется интуицией, той невидимой связью между матерью и ребенком. Когда я подошла к этому человеку, и он обернулся, это оказалась… моя мама!