Все создано по образу и подобию моему. И все отныне лишь тлен – останки загустевшей фантазии.

Многие же народы постигла иная трагедия: они бесследно исчезли в катаклизмах, потрясших их миры. А однажды Существо заглянуло в прах наделенной способностью мыслить и уснувшей много единиц времени назад звездной системы, – уснувшей из-за усталости, из-за осознания полной бесполезности всего происходящего…

Я закрываю глаза и вздрагиваю, потому что в собственном сновидении вижу навечно уснувшего себя.

***

– Все это так удивительно, – подводит итог Существо. – Они столь разнообразны, каждый из них уникален. Все уникальны!

Свет же хранит молчание, покорно следуя туда, куда устремляется Существо. Свет не способен постигать память, зашифрованную в прахе. Но каким-то образом он получает все сведения от самого Существа, читая в его мыслях.

А Существо продолжает развиваться.

Подобные опыты с прахом: все эти видения, бессчетная череда выгоревших жизней, целые эпохи, цветастым калейдоскопом мелькающие в сознании Существа, – все это не проходит бесследно. Существо впитывает мудрость народов, забирая как их знания, так и мотивы их поступков. Но Существо никогда не принимает их на свой счет – не осмеливается отождествлять пусть и потерянную, но жизнь, с самим собой, – лишь бережно сохраняет где-то в отдельном уголке собственного разума.

– Продолжай искать, – велит Сущее.

Судя по всему, Сущее очень старо, и остается всего ничего, прежде чем и оно превратится в прах.

– Но ведь тогда исчезнет все. Как такое возможно?

– Все подчиненно законам, – отвечает Свет, и иглы его то удлиняются, то укорачиваются. А в самом центре этого яркого сияния, способного освещать наиболее темные уголки пространства вокруг, находится Существо. – Ничто не исчезнет бесследно, дабы не возродиться вновь.

Но Существо сомневается в верности этих суждений, ведь на протяжении всего пути они обнаруживали лишь погибшие миры, но так ни разу и не встретили хоть одного, существующего поныне.

– Возможно, никого уже не осталось, – решает Существо. – Именно потому исчезает Сущее: оно больше не способно дарить жизнь. Быть может, оно и само уже – прах?

Свет же помалкивает, переливаясь всевозможными огнями. Временами он и сам очень похож на звезду, правда, совсем крохотную.

– А может, его цель изначально сводилась к тому, чтобы зарождать самое жизнь? – задается новым вопросом Существо. – Только зарождать, при этом никоим образом не способствуя ее развитию или же, напротив, упадку?

– Сущее – мать примитивных чудес, – усмехаюсь, я выпускаю новую струю-комету.

***

– Опять скучаешь? – Кхе-ре выползает из кокона и таращится на меня россыпью черных дыр, в которых бесследно испаряются планеты, целые скопления звезд.

– Отвяжись.

– Чего грубишь-то? – Она ныряет в воронку, к берегам уснувшего Океана, и делает несколько жадных глотков. Ее физиология, как и было задумано, требует того, чтобы Кхе-ре регулярно пропускала сквозь себя частицы материальной вселенной, точно так же, как однажды материальная вселенная без остатка впитает и пропустит сквозь себя Кхе-ре. – Мне сейчас такая красивая пустота снилась, рассказать?

Способность тварей видеть сны – пусть и отличные от тех, что грезятся мне – тоже мой подарок. Так в своих снах они, сами того не осознавая, робко прикасаются ко мне, сталкиваются с изнанкой их реальности; в своих снах они заглядывают по ту сторону и могут полюбоваться на крохотную частицу правды. Большего их разум попросту не выдержит.

– Не-а, не надо. – Я выплевываю сжеванную курительную нить и тянусь за новой. – Твои безпространства слишком примитивны. Мне такое не интересно.

Кхе-ре обиженно глядит на меня.

– Еще бы! Это ж ты у нас такой абсолютный, даже умеешь сновидения воображать! – Последнее слово она намеренно растягивает, и мне известно, что это не только потому, что она хочет как-то задеть меня, но и потому, что так и не уяснила его истинного значения.

Впрочем, даже захоти она понять, у нее все равно ничего бы не вышло, ведь всякое мое сновидение – это отдельное напластование грез и событий, в которых я прячусь от обыденности, в которых я либо сплю беспробудным сном, либо и вовсе умираю.

Что же касается Кхе-ре, то я видел, вижу и буду видеть ее насквозь: все ее недалекие мыслишки текут передо мной едва заметным потоком ментальных нечистот. Вполне естественно, ведь это я сотворил ее, как и весь ее куцый род. Скажи я ей об этом, и она рассмеется – все рассмеются, настолько они недалеки. И настолько трусливы.

Ведь истина пугает.

– Сожри меня грубо! – велю я.

Ответ мне заранее известен (и разве не я спровоцировал его своим вопросом?): у нас с Кхе-ре давно уже все не так гладко, как хотелось бы. Ей хотелось бы, не мне. Когда-то мне очень даже нравились склоки между разными типами одних и тех же тварей – я регулярно менял свои формы, дабы не упустить ни одного скандала. Но позже и это стало надоедать. В общем, мы с Кхе-ре давно уже не получаем друг от друга эмоций. И сдается мне, это тоже является частью всепожирающей обыденности, ловушкой, в которую я загнал сам себя. Все есть укрепившаяся модель, которую я помимо собственной воли использую в каждом новом творении – осознанном либо спонтанном.

Все уже однажды случилось, и нет ничего нового пред взором моим…

– Не дождешься.

– Так и думал.

Я вновь смотрю на звезды, наблюдаю, как они вспыхивают и гаснут, проглатываю их и выплевываю: скучно, совершенно нечем себя занять.

Вместе с тем мысленно я слежу за Кхе-ре. С момента нашей первой встречи она обрюзгла, клыки ее затупились, педипальпы и хелицеры сделались вялыми и служат отныне лишь для приема пищи, а ее тело – этот склизкий комок материальности, загустевшая творческая энергия – обросло плотным слоем усиков, которые меня ни капли не возбуждают. А еще она постоянно канючит – все-то ей, дуре безмозглой, не нравится, все-то не так. Грустно, ведь такой она стала потому, что я ее такой сотворил.

Вдобавок ко всему это невероятно скучно.

– Страшилище!

Я посылаю эту мысль ей в голову с такой силой, что Кхе-ре, при всех ее габаритах, отбрасывает прочь.

– И незачем было толкаться, – хмурится она, даже не понимая, насколько вдруг стала уродлива.

– Да пошла ты.

Отвернувшись, я продолжаю любоваться погибающими звездами. Определенно, чего бы там не произошло, звезды я сохраню, – эта мысль вспыхивает где-то на периферии сознания и тут же гаснет. Я же ощущаю агонию звезд, впитываю ее, проживаю и… зеваю, зеваю, зеваю. Мне нестерпимо хочется разнообразия, чего-то необычного. Мне нестерпимо хочется…

Любить?

Пробую на вкус эту вроде бы знакомую, а вместе с тем странно новую идею. Она выскользнула из вороха тех событий, что случились когда-то давно и вместе с тем еще только должны наступить; будто бы заблудилось на прямой моего бытия. Кхе-ре же украдкой посматривает на меня, тайком прощупывая мой разум, на случай, если я вдруг снова решу ее толкнуть. Но мне уже нет до нее никакого дела. Точно я знаю одно: я устал от спутницы – этой никчемной попытки не быть одиноким. Из нашего с ней союза я высосал все, что можно, и ныне пришла пора избавиться от ее присутствия.

Забросить, что ли, ее в подпространство? Пусть чахнет там с остальными ненужными и вспоминает то якобы прекрасное время, что все они напыщенно именуют первыми эрами. Так эти простофили мнят, будто в первые эры зародилось Сущее, хотя на деле ничего такого не произошло. В действительности все случилось совсем недавно. Да и вряд ли бы им понравилась правда о том, что вся окружающая их реальность есть лишь последствие моего пердежа, или отрыжки, или усталого вздоха, а то и всхлипа…

Истина не только пугает, но порой вызывает и грустную усмешку.

***