Я помню, что вначале было слово. И слово это…

***

– Зачем? – спрашиваю я сам себя.

И мысль моя плутает в лабиринтах прошлого, среди полузабытых сновидений и изживших себя идей; мысль моя послана в направлении тягучего сгустка света, пронизанного тысячами то удлиняющихся, то становящихся короче игл-лучей, – того самого света, что переливается всевозможной гаммой цветов и который, увы, вряд ли даст нужный ответ. Но воплощенное Существо знает, что Свету ответ просто неведом. У Света иная, понятная только ему одному задача: его собственное предназначение. И когда-нибудь оно обязательно свершится, а пока что Свет мчится сквозь тьму, перебираясь из одной мертвой системы в другую.

Тот, кого они именуют Сущее, все так же хранит молчание. Да и вообще, оно крайне редко общается с Существом или со Светом, внутри которого Существо передвигается.

– Ты должен искать.

В результате несметное число единиц ничем не исчисляемого времени потрачены на блуждание по уже потухшим либо еще затухающим светилам – от одного к другому, от другого к третьему… Собирая прошлое по крупицам, исследуя ошметки былых эпох, разглядывая тлен уничтоженных планет и галактик – и все это в поисках незнамо чего. А потом дальше, дальше и дальше…

– Таков замысел, – обращается Свет к Существу.

И так было всегда – с того самого мига, как Существо осознало, что оно есть. Замысел, суть которого сокрыта от всех и вся, но который обязательно должен исполниться, иначе… иначе что?

Сущее же упрямо молчит.

Преодолевая один сгинувший мир за другим, перебирая память за памятью, образы и видения, звуки и мысли, давно растаявшие, давно отзвучавшие, давно угасшие, – до бесконечности и далее, в предвечную тишину за ее пределами. А повсюду сплошь тлен; повсюду отголоски прошлого, чего-то яркого и непривычного, бесцельно сгинувшего в пелене времен и черной предельности всякого бытия – (жизни?) – пусть первоначально Существо и не понимало, что именно это значит.

– Думаешь, когда-нибудь мы найдем то, что ищем? – спрашивает Существо.

Огненные иглы на мгновение перестают изменяться, цвета же делаются интенсивнее, а свечение ярче: Свет размышляет. Но он не знает ответа, так как сам является пленником этого непостижимого замысла. Всего лишь орудие для свершения высшей воли.

Но какова эта воля? В чем ее суть?

– Надеюсь, – наконец отвечает Свет.

– Иначе все напрасно, – говорю я, закрывая глаза и растворяясь в омуте прошлого.

***

Я вижу, что тогда – когда-то давно, а может, и в далеком-далеком будущем – я застыл в облаках сжатого газа, неустанно стимулирующего все рецепторы моего естества, и бесконечно курил-курил-курил, выдыхая к тусклым закопченным звездам кислотно-алые кольца туманностей. Я выстраивал из туманностей целые города, населял их жителями и наделял последних примитивнейшим разумом. А еще я устраивал облавы на слезососов. Случалось, что цеплял в одной из сонма альтернативных вероятностей различные формы одних и тех же арахнид и часами совокуплялся с ними в кипящих озерах растраченных эмоций. Удовольствие есть противопоставление скуке, ведь так? Вдобавок мне хотелось, чтобы все выплеснутые в пространство-время эмоции скапливались в виде бурлящей жидкости, в которую я регулярно погружал свое изможденное вечностью естество. Раз мне так хотелось, значит, так оно и было. Те, кто звался или будут зваться моими собеседниками, конечно же, не понимали, с чего бы вдруг мне питать такую страсть к застоялым эмоциональным ваннам и гигантским паукообразным. Но я не виню их за это, ведь в реальности, где эмоциональное соитие и эмоциональный вампиризм сделались основой сосуществования, хотеть можно было всех и вся.

И поначалу мне это действительно нравилось: я был вполне доволен идеей разделить всех тварей на несколько относительно схожих, но при том разительно отличающихся друг от друга типа – единых в своей противоположности типа, – способных порождать новых тварей и острые ощущения лишь слившись в целое. При этом заложенное в них стремление к автономному бытию зачастую вступало в конфликт с жаждой наслаждений, тем самым выливаясь в непреодолимые противоречия. Так все они являлись и будут являться прямым отражением меня, созданные по образу и подобию моему.

Суть расшалившиеся дети.

Суть сбрендившие старики.

Суть паразиты…

Ну и, естественно, так открывалась возможность для определенных эмоциональных маневров.

И я упивался этим.

Некоторое время подобная забава доставляла просто несказанное удовольствие: наблюдать, как твари мечутся меж двух огней – заложенным в них фундаментальным призывом к единению и собственной ментальной природой. Это неразрешимое противоборство расцветало пестрой гаммой наивкуснейших эмоций. А еще мне нравилось, когда оголодавшие арахниды с жадностью рвали мое существо, – делали это сразу после того, как я изливал в них свой яд, свое всеразрушающее семя, свою скуку, а по совместительству – идею. Глупое паучье яростно растаскивало меня по кускам, даже и не подозревая, что в тот момент выплескивает куда больше эмоций, нежели я во время коитуса.

Чуть позже кто-то из моих альтернатив пробуждался, стряхивал с себя плесень чужих предрассудков и предавался размышлениям о бестолковости очередного мира, как и всех предыдущих миров, как и всех не-миров на этом ветвистом дереве вероятностей; пытался охватить все разом, дабы постичь, что же я такое, зачем нужен и, самое главное, как мне побороть опостылевшую обыденность. И во всем этом также не было никакого смысла – сплошное ковыряние среди праха и мертвечины моей памяти. Извечный поиск – но чего?

Ведь я же помню, что так повторялось снова и снова – всюду один только прах и ничего кроме. Несомый холодными или кипящими волнами, гонимый раскаленным или стылым ветром, либо же, повинуясь незримым законам мироздания, блуждающий сквозь пространство и время, обреченный на вечное скитание сквозь мерцание далеких светил, прах этот был всегда. Он был растворен в воде; он искрился в расплавленной магме и остывал на поверхности потухших солнц; он витал в воздухе и выпадал с дождем; он был скован в доисторических ледниках. Пылающие звезды оберегали в себе крошащиеся руины. Разрастающиеся в пространстве червоточины – являющиеся не чем иным, как язвами на моем теле – таили в абсолютной своей тьме все тот же прах. Миры, наделенные атмосферой и увядающей растительностью, скрывали в пышных зарослях неразумных погибающих джунглей отголоски давно минувшего. В недрах планет покоились молчаливые черепки – свидетельства некогда кипевшей там жизни. И даже во тьме пространства, сквозь холодное сияние звезд крупицы праха неслись из ниоткуда в никуда, унося с собой воспоминания о том, чему, вероятней всего, никогда более не суждено повториться. Нет, никогда, ведь все, что могло быть создано – уже было создано, и все, что могло свершиться – уже свершилось.

Так я в который раз цеплялся зубами за собственный хвост.

***

Естественно, тогдашняя моя спутница, Кхе-ре – так я ласково ее называл, – до определенного момента ни о чем не догадывалась. Большую часть времени она мирно дремала в своем аляповато сработанном коконе, восторгаясь пустотой внутри собственного не-сознания. Если она и расспрашивала, о чем я думаю или куда собрался, то я неизменно отвечал, что отправляюсь ловить слезососов. Я врал, и она верила, потому что так и должно было быть – ложь и ревность тоже мои находки, довольно оригинальные, как я считал. Увы, постепенно и ложь с ревностью перестали интриговать, тем самым лишив меня желанных эмоций и, как следствие, ощущения собственного бытия.

Кхе-ре же была, есть и будет наивной и глупой, и это даже не моя заслуга. Кхе-ре сама предпочла стать такой: то ее выбор, а возможность выбирать – единственный мой подарок обитателям этого мира в конкретной точке времени…