De

profundis

***

Я закрываю глаза и чувствую, как откуда-то с запада ветер приносит запах дыма.

Это, конечно же, полная бессмыслица. Не может здесь пахнуть дымом, только если летом, пшеницей и, наверное, самую малость – надеждой.

Я вижу, что мужчина улыбается, но улыбка у него вымученная, неестественная. Благо, в этот момент женщина отворачивается налить молока и потому не замечает фальши.

– Молоко, – зачем-то говорит он.

– Да. – Она глядит на него, звонко смеется.

Ее смех такой лучистый, такой искренний – словно теплое дуновение весны под конец февраля – действует на него расслабляюще. Запах дыма не более чем дурное предчувствие. А вот ее лицо, блеск глаз, аромат волос, все это – действительность, настоящее. Она рядом, здесь и сейчас! И чтобы удостовериться в этом, мужчина протягивает руку и осторожно касается ее загорелого плеча.

– Что? – Она удивленно смотрит на него.

– Ничего.

Ветер шуршит в колосьях, и невольно складывается впечатление, будто пшеница о чем-то шепчется с небом и солнцем, разбалтывая скромные секреты влюбленных. Птиц, правда, не слышно, – да и откуда им тут взяться? Зато есть облака – кучерявые, ленивые, принимающие самые различные очертания в зависимости от угла зрения и разыгравшейся фантазии.

Но мужчина не хочет смотреть на облака. Все его внимание поглощено женщиной. Ямочки на щеках, янтарного цвета глаза, в которых искрится молодость и любовь, еле заметная россыпь веснушек и причудливой формы родинка на шее. Эта женщина больше не эфемерный образ, каковым он привык ее считать, нет. Теперь она реальна.

И, все еще предчувствуя неладное, он вновь касается ее плеча, ощущает бархатистость ее кожи.

– Да что с тобой?

В голосе нет раздражения, наоборот, ей нравится, что он вот так до нее дотрагивается – настороженно, трепетно, будто она и не человек вовсе, а какой-то мираж. Да, когда-то она действительно была для него миражом – размытым изображением на опаленной черно-белой фотокарточке. Но ведь теперь она с ним, рядом, сидит и кормит его свежеиспеченным хлебом, поит молоком. И вместе они наслаждаются этим солнечным днем. Этой свободой. Этой тайной мечтой, внезапно воплотившейся в реальность.

Мужчина глотает из протянутой кружки.

– Холодное, вкусное, – говорит он, вытирая губы. – Давно я такого не пил.

Женщина не отвечает. Пришла ее пора любоваться им, и от одной только мысли, что все происходящее не является очередным мучительным сновидением – бессмысленным и пугающим, – ей хочется смеяться…

А далеко на западе идет война.

– Ты же вернешься? – помрачнев, спрашивает она.

– Вернусь.

– Честно-честно?

– Я верю, что Господь на нашей стороне. А значит, мы обязательно победим.

Женщина отводит взгляд, вспоминая недавний сон, в котором, как ей кажется, она видела Бога – злого, уставшего, равнодушного к бедам людским.

– Но если Бог за нас, – тихо произносит она, – кто тогда против нас?

Он молча пожимает плечами.

– Ты правда вернешься? – вновь спрашивает она.

– Обещаю.

Она опускает голову ему на колени, щурится от яркого солнца. Подняв руку, ласково гладит мужчину по щеке. Он в ответ нежно сжимает ее ладонь, касается губами запястья.

– Когда ты вернешься, – шепчет она, – нас будет уже двое. И мы будем тебя ждать.

Сердце томительно ноет в груди от осознания, что вечно этот день длиться не может. Мужчине все равно придется уйти. Так надо.

– Люблю тебя.

– А я тебя, – улыбается она и закрывает глаза.

Невидимый, я нахожусь там, вместе с ними. Я – энергия, бурлящая в их крови, сплетающая воедино их души; я – это их чувства друг к другу, их страх перед неизвестным будущим. Мне же, напротив, будущее известно. Я знаю, что эти двое, как и все остальные, погибнут через два месяца, в тот день, когда будет уничтожена их цивилизация. Я все знаю, но волнует меня лишь…

***

Обыденность.

Это крайне премерзкое слово, неприятно режущее слух и коробящее сознание. Вы можете не согласиться, но я считаю, что обыденность куда сквернее, нежели все эти боли, страдания, одиночества и прочие беды, на которые так любят сетовать люди. Всевозможных слов тут можно насобирать уйму, но в моем представлении обыденность – она же повседневность – было и остается худшей из бед.

Почему?

Да потому, что все вышеперечисленное несет в себе хоть какую-то эмоцию, а ведь важна именно эмоция! – ее исключительная красочность, ее обжигающий свет, но никак не ее унылая трактовка. Обыденность же порождает скуку, тотальное бездействие, ужасающее ничто (собственно, обыденность и является прямым ответом этого самого ничто на всякую попытку ему противостоять). Забавно, но даже боли и страдания со временем себя изживают, лишаются изначально заложенной в них спасительной эмоции, желанного чувства бытия. Так или иначе, но они тоже связанны с обыденностью, косвенно или напрямую из нее вытекают, либо же переходят в нее. Все и всегда.

Как любил или любит или еще только полюбит говорить Люций Лукумон: «Детка, всему виной причинно-следственная связь».

Вам интересно, кто такой Люций Лукумон? Да я и сам пока что не в курсе. Только что выдумал это имя, как и его носителя, как и весь период бытия (жизненного цикла?) последнего: на свет появился тогда-то, свое первое сновидение постиг тогда-то, оригинальными мыслями обзавелся тогда-то, отыскал себе спутницу и был сожран ею во время соития – тогда-то. Итогом же всего периода бытия Люция Лукумона явилась или только еще явится все та же обыденность.

А что позволяло – и позволяет – мне считать свое бытие необычным?

Как то ни прискорбно, но ничего. Я вел, веду и буду вести самое наискучнейшее существование из всех возможных – в этом и прочих мирах на любой из нитей паутины времени. Ведь время – это единственное, что мне не подвластно, потому что время – каждое его направление во всех возможных реальностях – есть мое необузданное, лишенное всякого контроля подсознание. Полагаю, что именно поэтому я и не способен преодолеть скуку, чего бы я там ни навыдумывал.

Отчасти время и есть скука. Моя скука.

И даже если у меня был, есть, или, захоти я того, еще только появится спутник или спутница – человек ли, арахнид ли, да кто угодно! – такая же любящая женщина по имени Мария, а то и огромный насупленный паучище Кхе-ре-тере-хи-ре-хе-ке – еще кто-нибудь этакий, – то вряд ли что-то серьезно изменится. Бесчисленное множество спутниц и спутников, унылые и предсказуемые ипостаси моей жажды не-одиночества. И даже если у меня был или будет кот (очень древний, один из первых моих собеседников наряду с уснувшим Океаном), чья шерсть искрится огненными всполохами, и в чьих глазах сосредоточены мириады звездных скоплений, то все равно бесполезно на что-то надеяться. Всего ничего друзей – как результат осознания собственной удручающей неспособности снизойти до их уровня, стать равным и уже после проникнуться дружбой, довести это явление до своего логического финала, до апогея. И даже если вы спросите, а как, черт возьми, такое возможно?..

Хотя нет, вы не спросите, потому что вы тоже часть этой реальности. Моей реальности. Реальности, в которой возможно все. А понятие «все» включает в себя первым делом обыденность.

И, конечно же, скуку.

Поэтому я закрываю глаза и чувствую, что сейчас, как и когда-то очень давно, мне вновь хочется рассказать обо всем этом; хочется, чтобы оно обросло плотью произнесенного, обрело форму озвученной мысли и тем самым отпечаталось в закоулках памяти. Мне нужно записать это, но у меня нет подходящего инструмента – ни ручки, ни гусиного пера, ни кисти. Тогда, не придумав ничего лучше, я ломаю себе бивень, макаю его в собственную тоску и вывожу первые строки на полотнах своего разума – это мое откровение о том, что было и что будет, о том, что случилось или еще только случится, как и о том, чего никогда не случалось.