– Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, – вспоминаю я, – blickt der Abgrund auch in dich hinein.

– Это что, из Гёте? – недоумевает он.

– Ницше.

– К чему бы вдруг?

– Видите ли, – говорю я, – мне нужно закончить еще один роман. И я уверен, что справлюсь. В конце концов, у меня столько новых впечатлений…

Дорога из красного камня

«О, сладкий сон, не покидай меня,

Сомкни мне веки и позволь забыть,

Все, что сбылось, и то, чему не быть,

Все тяготы и все тревоги дня.

Но нет! Воспалены сухие губы.

Виденья обольстительны, но грубы.

Блестят глаза – убийца поджидает

Меня. А может, это страшный сон?

Ночной кошмар? Рассеется ли он?

Когда-нибудь? Но нет, сопровождает

На всем моем пути мой страшный грех,

С которым не расстаться мне вовек,

Как Борджиа с отравою в ларце,

Или Нерон с безумством во дворце»

Джордж С. Вирек

1.

Есть ли смысл оглядываться назад?

– Я же просил тебя не курить в квартире!

Океана никак не отреагировала на раздражение мужа, продолжая разглядывать грязную столичную зиму за окном. Тусклый снег, снег, снег… Болезненное разочарование погибших детских праздников, разносимое по угрюмым дворам провонявшим бензином ветром. И в серой снежной пыли внизу топталась ребятня, соображая, чего бы такого придумать в этом наискучнейшем городе.

– Не слышишь меня?

Альберт подошел и встал рядом, издавая свистящие звуки при каждом выдохе и сверля Океану выпученными от злости глазами. Океана вздохнула, и язвительная ухмылка слегка тронула края ее губ. Неторопливо размазав бычок по подоконнику – так, что на пластиковой молочного цвета поверхности осталась толстая черная полоса, – она повернулась к мужу и заглянула ему в лицо.

– А я и не курю, – сказала она. – М-м, какой душистый аромат. Что это?

– Называется парфюм, – фыркнул Альберт, таращась на высшее в его представлении проявление вульгарности, такое, как окурок на подоконнике. – Зачем ты это делаешь?

– Что именно?

– Это! – Он демонстративно помахал рукой, разгоняя витавший вокруг него дым.

– Чуть-чуть никотина не помешает.

Альберт поджал губы, затем двумя пальцами поскреб гладковыбритую щеку и отвел взгляд. В пустоте их с Океаной семейной жизни едва уловимо скрипнула дверь. В ванной комнате монотонно капало из крана. Размеренно тикали настенные часы: тик-так-тик-так-тик-так…

– Отвратительно!

– Так же, наверное, как и анальный секс.

Океана позволила себе улыбнуться, в то время как Альберт сделался совсем мрачным.

– Тебя это не касается, жена.

– Ну естественно, – кивнула она, – меня вообще ничто не касается. И чем я, по-твоему, должна заниматься? Печь пирожки и рожать детей? Только тебе об этом и судить, мой заднеприводный муженек…

Пощечина была сильная и болезненная – настолько, что голова Океаны дернулась, иссиня-черные волосы разметались, а окружающий мир на мгновение ухнул во мрак. Секундой позже огонек ярости мелькнул в больших серого цвета глазах и… тут же угас. На щеке заалел цветок унижения.

– Я тебя предупреждал.

– Силенок все равно не хватает, – усмехнулась Океана, глотая предательские слезы. – Нужно так, как вон сосед свою лупит, чтоб с синяками, с выбитыми зубами… А ты? Осталось лишь вцепиться мне в волосы и, выдирая их клочьями, выкрикивать какую-нибудь пошлятину, типа «курица», «стерва», «кобыла-а-а»… – последнее слово она специально растянула, перейдя на визгливый фальцет.

Альберт наблюдал за всей этой сценой молча, с ледяным терпением.

– У тебя явно сложилось превратное мнение, дорогая, – сухо произнес он. – Свою ориентацию я не скрываю, все остальное лишь твои выдумки.

– Ну-ну.

Океана отвернулась и посмотрела на голого мальчика в углу комнаты. Лет шести-семи, пепельного цвета волосики стрижены бобриком, щечки румяные, пухлые, носик маленький и курносый. А вот глаза отсутствуют. Вместо них зияющие багровой чернотой провалы, и – судя по обрамляющей их бахроме из плоти, – выцарапаны глаза были чем-то острым.

– Хочу на ручки, мама, – прошептал мальчик, и от его слов Океана покрылась мурашками.

– Что еще скажешь? – поинтересовался Альберт, украдкой поглядывая на часы.

– Там, в углу, стоит твой нерожденный сын, – подавив рвущийся наружу крик, зашипела она. – Вот что!

Альберт немигающим взглядом уставился на жену, и лишь его верхняя губа слегка дрогнула, на миг обнажив два больших передних резца. Затем он вновь поднял руку, манерно размахнулся и с силой ударил Океану по лицу, так, что та рухнула на пол и разрыдалась. Звук пощечины жутковатым эхом отправился гулять по пустынным комнатам. Мальчик же опустил голову.

– Даже не заикайся об этом, – сказал Альберт, внимательно рассматривая покрасневшую ладонь. – Его смерть на твоей совести.

Он нагнулся, заглянул Океане в глаза, но страха в них не увидел: расцветшая было истерика миновала, осталось лишь некое равнодушие – не столько смирение, сколько наплевательство. Это разозлило, но Альберт, с юности научившийся держать себя в руках (пощечины были не чем иным, как средством уравновешивания чересчур импульсивной жены), тут же задушил полыхнувшую было ярость.

– Полагаю, отчасти всему виной твоя чрезмерная зависимость от сигарет, – подытожил он. – Меньше надо курить.

– Иди в жопу!

– Непременно. Уже совсем скоро. А пока… завари-ка кофейку, милая. Через полчаса у меня свидание. Ты же подумай, что завтра возьмешь с собой.

– Я никуда не хочу.

– Это не обсуждается!

И, не произнеся больше ни слова, он вышел из комнаты.

Оставшись одна, Океана взобралась на подоконник и вновь закурила.

– На ручки, мама, – попросил мальчик.

– Нет.

Из гостиной послышалась музыка. Томный голос совсем молодой девушки посредством динамиков в стереосистеме блуждал по пронизанной холодом и окутанной унынием квартире:

Sweet dreams are made of this.

Who am I to disagree,

Travel the words and the seven seas,

Everybody’s looking for something.

Океана прицыкнула: у Мэнсона эта песенка звучит гораздо круче – в ней чувствуется характер, даже некий рок судьбы. А здесь?

– Размазня!

Она глубоко затянулась и, насколько было возможно, задержала дым в легких, ощущая, как приятно кружит голову. В студенческие годы таким образом курила марихуану на хате у одного паренька… Грустно усмехнулась, вспомнив, как позже в беспамятном состоянии провела ночь с этим самым пареньком, а потом несколько недель изводила себя придирками: как же она могла так низко пасть? Наивная простота, даже и не подозревавшая, что не было то падением, но, возможно, являлось одним из наиболее ярких моментов всей ее невзрачной молодости. Падение же ждало ее здесь, в пусть и просторной, а вместе с тем тотально пустынной, даже стерилизованной – нет, правильнее сказать, мертвой! – квартире Альберта. Годы с мужем-гомосексуалистом, трепещущем при одном лишь упоминании о своей богатой мамочке, – вот где было падение.

Выбор, в котором она, Океана, продала свободу за долю в наследстве. Но… смерть смеется над героями, а наиболее громогласен и уничижителен ее хохот в тот момент, когда она потешается над глупцами.

Океана поежилась, вспомнив кровавое пятно на полу, и как болело внизу живота – там, где погиб ее ребенок. Запах, впитавшийся в обои, в стены, в фундамент дома; впитавшийся в самое душу… И слова Альберта, когда он стоял над ней, рыдающей и корчащейся, распростертой на холодном линолеуме, и с нескрываемым презрением смотрел на размазанную кровь. «Ты отвратительна», – такой была его реакция.

Ребенок умер. Перепачканные шелковые трусики и маслянистые пятна – все, что осталось. А еще слова мужа, червем засевшие в памяти и невыносимо жгущие, жгущие…