Ральф Пайк застыл в странном оцепенении. Я продолжал наблюдать за ним лишь в промежутки меж танцующими парами. Откинувшись на спинку стула, он, чуть поворачивая голову, присматривался к залу. За два столика слева от него сидел тот самый симпатичный майор, который только что стал отцом. — Вам и в голову не придет, что у него такое прошлое, — сказал Сток. — Он такой респектабельный, просто воплощение буржуазности. — Пайк посмотрел на меня и на спину Стока, обтянутую кителем. — Наверное прикидывает, не покончить ли жизнь самоубийством.

— Неужто? — удивился я.

— Не беспокойтесь, на это не пойдет. Такие люди, как он, стараются не проигрывать. Они умеют выживать, эти профессиональные живчики. Даже с петлей на шее он постарается пустить в вас отравленную стрелу.

Танцующие стали расходиться, и мы с Пайком уставились друг на друга. Он держал бокал с вином, натужно глотая его. Музыка представляла собой переложение мелодии Виктора Герберта «Шепчут деревья под ласковым летним ветром».

— Предупредите его, — предложил Сток. — Предупредите своего приятеля, что он в опасности. У вас должен быть обговоренный сигнал, и я хочу увидеть его в действии.

— Что вы такое несете?

— Очень хорошо, — восхищенно произнес Сток. Теперь Пайк заметил майора Ногина. Сток подозвал официантку: — Повторите портвейн.

— Если вы собираетесь арестовать его, — сказал я, — приступайте к делу. Не надо играть в кошки-мышки. Это садизм.

— Он убил более двухсот человек. Шестеро моих ребят попали в плен в 1945 году, и он лично пытал их. — У Стока окаменело лицо, и теперь он был не похож на самого себя — точно так же, как самая доподлинная восковая фигура не похожа на человека, которого она изображает. — А теперь ответьте на мой вопрос. — Губы Стока свела судорога ненависти, и он с трудом вытолкнул эти слова: — Вы считаете, он должен обрести свободу?

— Кажется, вы забыли, что я сам под арестом?

Он покачал головой.

— Вы ранены, но не арестованы.

— Разбирайтесь сами.

— Я могу подойти к нему и убить его. Очень медленно. — Сток явно терял самообладание. — Очень медленно, как он убивал других.

Майор Ногин выжидающе смотрел на нас, а Ральф Пайк не мог оторвать глаз от майора. Он понимал, что тот только ждет сигнала Стока.

— Вам бы лучше взять себя в руки, — посоветовал я. — Майор Ногин ждет приказа.

Музыка продолжала играть.

Мягко звезды сияют во тьме,

Розы в цвету и густой аромат,

Птицы уснули, и снится им любовь.

Пайк заговорил с официанткой, с силой схватив ее за кисть. Невозможно было не видеть, каким он обуян ужасом. Официантка высвободила руку и отпрянула от него. Ральф Пайк распространял вокруг себя атмосферу обреченности, а в такой стране, как Латвия, она тут же бросается всем в глаза. Я подумал, есть ли у Пайка латинское изречение на такой случай; может быть, bis peccare in bello non licet — на войне не позволено ошибаться дважды.

— Вы с полной серьезностью и искренностью хотите внушить мне, что такого человека следует отпустить? Теперь я жду от вас правды.

— Что такое правда, кроме набора всеобщих заблуждений? — пожал я плечами.

Над столом протянулась огромная лапа Стока и сгребла меня за грудки.

— Пуля в лоб — слишком мало для него!

Музыка выводила «В твоих объятиях все беды отступают».

— У вас есть своя точка зрения, и изложили вы ее убедительно, — отбросил я его руку. — Вы организовали все так, чтобы меня видели рядом с вами в общественном месте, где арестовали этого человека. Теперь вы меня отпустите: в конечном итоге вы хотите создать впечатление, что я купил себе свободу за его счет. Моя организация спишет меня как ненадежного человека. — Я прижал к груди ноющую руку. Она распухла как боксерская перчатка.

— Испугались? — спросил Сток, но на этот раз в его голосе не было злости. Может, он мне даже сочувствовал.

— Я так перепуган, что не отвечаю за свои действия, но в конечном итоге рефлексы несут в себе истину, коль скоро речь идет о слепой ненависти. — И с этими словами я махнул майору Ногину и стал свидетелем ареста Ральфа Пайка.

И незаметно день придет,

Нежно прижмусь к твоей груди,

Целуй меня, целуй меня снова.

Есть города трех видов. Существуют речные города — Лондон и Париж; есть города-набережные, как Чикаго, Бейрут и Гавана, а есть и островные города. Стокгольм и Венеция — островные. Так же, как Хельсинки и Ленинград, как Манхэттен, светящийся в ночи, как влажный палец, облепленный искринками огней. Самолет качнул крыльями, проходя над Бруклином и темными водами залива Джамайка, и плавно притерся к посадочной полосе аэропорта Кеннеди.

Его можно считать замочной скважиной, за которой открывается Америка. Стоит взглянуть в нее, и взгляду открывается сияющее великолепие страны, отполированный металл машин; ее чистота, спокойствие и уверенность. Великая замочная скважина!

Оберегая опухшую руку и дожевывая бетель, я покинул лайнер компании «Эйр Индия». Залы аэропорта заполняли торопливые толпы мужчин в стетсонах и джинсовых куртках, женщин, которые несли платья в ярких полиэтиленовых мешках. Я поймал себя на том, что тоже куда-то бегу, пока не понял, что у меня нет конкретной цели; «интересно, — подумал я, — многие ли из окружающих поддались тому же стремлению». На меня налетела женщина, нагруженная сумками и чемоданами; перед собой она толкала коляску с орущим младенцем. Из магазина вылетела другая особа в желтом комбинезоне, которая заорала:

— Это вы покупали «Скреббл»?

— Нет.

— Вы забыли инструкцию, — настаивала она. — Ее могут не вложить.

«Носильщиков просят подойти к информационному центру», — объявил громкоговоритель.

— Вы же уплатили за нее, — убеждала женщина в желтом комбинезоне. — Игра «Скреббл» очень сложна.

— Я не покупал ее, — объяснил я.

Женщина со множеством свертков в упаковке с надписью: «Аэропорт Шеннон, беспошлинные зоны» сообщила, что обожает жареных цыплят и хрустящие картофельные ломтики.

— После Сан-Франциско мне так и не пришлось попробовать настоящей жареной картошки, — посетовала она.

Та, что пыталась вручить правила игры в «Скреббл», продолжала размахивать ими в воздухе.

— Без них, — убежденно заявила она, — набор «Скреббл» — просто куча мусора.

— Да, — согласился я, отходя от нее.

Дама со свертками беспошлинного товара продолжала свою тему.

— Даже в Париже. Даже там нет настоящей жареной картошки.

Человек в форме индийской авиакомпании спросил:

— Вы мистер Демпси? Прибыли рейсом «Эйр Индия»?

Транзистор играл так громко, что ему приходилось едва ли не кричать. Я кивнул. Он глянул в мой паспорт и протянул мне большой конверт. В нем лежали триста долларов в купюрах, на два доллара мелочи в пластиковом мешочке с надписью «Для монет» и толстая пачка литературы политического содержания. В одной из брошюр говорилось, что восемьдесят процентов американских психиатров русские, что они получили образование в СССР и, находясь на содержании у коммунистов, развращают Америку. В качестве первого шага они стараются сексуально развратить своих пациентов женского пола. Другое сочинение сообщало, что программа психического здоровья представляет собой еврейско-коммунистический заговор, который ставит целью оболванить Америку и промыть ей мозги. Еще две брошюры убеждали, что президент США — коммунист и что я должен «...незамедлительно приобрести оружие и вступить в тайный отряд минитменов». Последним вложением была ярко-синяя наклейка на бампер: «Может, ты комми и сам не подозреваешь об этом?» Я засунул всю эту пачку обратно в конверт и по телефону связался с «Мозгом».