— Пошел бы ты к черту, — сказал я ему, но после третьего или четвертого звонка снял трубку.

— Беру западную одежду, — услышал я. — Все безопасно. Нужны еще две рубашки. Комсомольская набережная рядом с Октябрьским мостом.

— Я остаюсь здесь, — ответил я. — Плохо себя чувствую.

— Это все, — проклокотал телефон.

— Не ждите меня. — Положив трубку, я повторил эти слова, подошел к столику у кровати и налил себе солидную порцию виски. Черт с ними со всеми. Такую операцию следует аннулировать, препятствия слишком непреодолимы, чтобы игра стоила свеч. Но я не стал пить виски. Вдохнув его аромат, я выругался, натянул пиджак, надел пальто, высокие ботинки и вышел из гостиницы.

Миновав Площадь 17 июня, я прошел мимо Домского собора, на котором в лунном свете блестел снег. Рядом с Политехническим институтом стояли два небольших автобуса-такси, проезд в которых стоил десять копеек за километр. Рядом с ними беседовали два человека. Каждый из них проявлял странный интерес к тому, что делалось за спиной собеседника. Когда я проходил мимо, один из них обратился ко мне по-немецки:

— Нет ли на продажу чего-нибудь из западных вещей? — Я узнал того самого лысого, которого видел на телеэкране.

— Есть пара лишних рубашек, — шепнул я. — Шерстяные. Если разрешено, я мог бы продать их.

— Отлично. — Мужчина открыл дверцу одного из такси.

Водитель сразу же включил двигатель и повернул к Октябрьскому мосту. На дальнем берегу на низко висящих облаках рдели красные отблески, потому что предприятия тяжелой индустрии в Ленинском районе работали круглосуточно. Большой плакат на набережной гласил: «Балтийское море — море мира».

Салон оказался забит людьми в сырой верхней одежде, и нагруженной машиной было трудно управлять на скользкой ухабистой дороге. Налипавший на стекло снег стал обледеневать, и дворники со скрежетом соскребали его; кое-кто из пассажиров сзади колотил по полу замерзшими ногами, чтобы восстановить в них кровообращение. Все молчали. За нами шла вторая машина, и, когда ее подкидывало на ледяных ухабах, лучи ее фар метались по нашему салону, освещая лица моих спутников. Лысый сунул в рот дольку чеснока.

— Вам нравится чеснок? — спросил он, обдавая меня его ароматами.

— Только не тот, что был в употреблении, — сказал я.

— Я простужен, — посетовал лысый. — Все русские верят, что чеснок — незаменимое средство от простуды.

Я отколупнул корочку льда, которая образовалась на окне от влаги дыхания.

Весь мир укрыла белая пелена, к этой холстине не прикасалась рука художника, но тут и там объемность полотну придавали тонкие, будто карандашный штрих, стволы голых деревьев. С приходом весны они превратятся в зеленые рощицы. И все время шел снег; он падал непрестанно, и ветер закручивал его в высокие смерчи, за круговертью которых скрывались редкие дома и деревья. Так мы ехали около часа. В окнах занесенных хуторов горели один-два огонька. Дважды нам встречались повозки, запряженные лошадьми, и три раза по дороге промчались грузовики. Когда мы наконец остановились, задняя машина пошла юзом на льду и чуть не врезалась в нас. Вокруг лежали открытые неоглядные белые просторы.

— Вылезаем, — скомандовал лысый.

Едва я открыл дверцу, ветер как бичом хлестанул по открытому лицу. Машины остановились под деревьями. Лысый предложил мне сигарету.

— Вы американец? — спросил он.

— Да, — согласился я. Излагать подлинные факты сейчас не имело смысла.

— А я поляк, — сообщил он. — И мой сын тоже здесь, — показал он на водителя. В Латвии сторонники римско-католической церкви считают себя поляками. — А остальные русские, — добавил он. — Не люблю русских. — Я лишь кивнул. Лысый наклонился ко мне и заговорил еле слышным шепотом. — Вы, я и мой сын — единственные, кто работает на Мидуинтера. А остальные... — Скрещенными пальцами он изобразил тюремную решетку.

— Уголовники? — уточнил я, ежась от холода.

Он затянулся сигаретой и с отвращением сплюнул.

— Деловые, — поправил он меня. — Так договорено.

— Что именно?

— Через несколько минут тут по дороге пройдет армейский грузовик. Мы устроим ему аварию. Они возьмут все, что в кузове, а мы документы.

— Что в кузове?

— Товары. Еда, выпивка. Теперь тут воруют только еду и выпивку. Единственное, что можно спустить без разрешения. — Рассмеявшись, он дохнул на меня чесночным запахом.

— Какие документы? — спросил я. — Накладные на товар?

— Точно, — подтвердил лысый. — С их помощью удастся точно установить численность гарнизонов на побережье.

Он втер окурок в снег и вышел на середину дороги. Я последовал за ним. Двое рассматривали ее поверхность. Водой из радиатора удалось растопить снег, и теперь, замерзнув, он превратился в лед. Лысый носком изучающе провел по гладкой ледяной корке.

— Тут машина станет совершенно беспомощной, — заметил он.

Его уверенность как-то передалась и мне. Все возможно, показалось мне в эту секунду. Мне захотелось заглянуть в эти накладные; может, и сойдет с рук. Я затянул шарф и поежился. Кого я пытаюсь обманывать? С верхней точки подъема, оставшегося у нас за спиной, дважды мигнул фонарик.

— К делу, — приказал лысый. — Все должно получиться. — Он постучал каблуком по льду. — Грузовик идет.

Мы все приткнулись за деревьями. Я слышал, как ревет машина на малой передаче.

— Вы думаете, что у нас ничего не выйдет? — шепнул мне лысый.

— Вы чертовски правы, — шепнул я в ответ. — Так я и думаю.

— Увидите. Все будет чисто, быстро, аккуратно, без всякой стрельбы. — Я кивнул. — Скажите Мидуинтеру, — лысый оглянулся, дабы убедиться, что поблизости нет никого из «деловых», — чтобы он не присылал им никакого оружия. Они стали работать на него из-за ОБЕЩАНИЯ, что их снабдят оружием. Но если они его в самом деле ПОЛУЧАТ... — Он улыбнулся.

Нос у него покраснел, и с улыбкой, полной усталости, лысый стал похож на клоуна, снявшего грим. Из-за его головы виднелся свет фар грузовика, который подкидывало на ледяных ухабах. В его медленном приближении было что-то от ночного кошмара.

Я мог то ли помочь этим психам, то ли уложить их всех на радость Стоку; ни та, ни другая идея меня не привлекала. Припомнив все теплые постели, в которых мог бы сейчас находиться, я стал разминать онемевшие от холода пальцы.

Грузовик, готовясь к последнему спуску, переключил скорость. Шофер, должно быть, увидел ожидавшую его ледяную проплешину. В лунном свете я заметил, как он пригнулся к ветровому стеклу. Передние колеса перестали слушаться, а когда льда коснулись и задние, они стали проворачиваться. Машина остановилась. Шофер прибавил газу, но ситуация лишь ухудшилась. Грузовик пошел юзом и встал поперек дороги. Из-за деревьев выскочили восемь человек и повисли на его бортах. Машина стала медленно сползать в кювет. Водитель продолжал давить на газ, но только фонтаны снега летели из-под колес, мотор ревел так, словно вот-вот взорвется. Грузовик наконец окончательно сполз в канаву и застрял в ней, оставшись передними колесами на полотне дороги. Они еще как-то и держали машину. Когда двигатель заглох, на мгновение воцарилась такая тишина, которая бывает только в лесу. Затем раздался звук открываемой дверцы, и водитель выпрыгнул на снег, заложив руки за голову. Никакого удивления он не выказывал, по его поведению было не понять, испытывает ли он страх. Кто-то торопливо обыскал его в поисках оружия, но, не найдя ничего, оттолкнул в сторону. Нападавшие стали распускать крепления брезента с задней стороны машины. Вдруг раздался внезапный грохот — это с низа машины стали отпадать намерзшие куски льда, и кое-кто испуганно дернулся. Солдат ухмыльнулся и неторопливо полез за окурком, спрятанным за отворотом ушанки, глаза его так и бегали по сторонам. Я кинул ему спички. Держа обе руки на виду, он прикурил.

Когда брезент содрали, один человек залез в кузов.

— Это Иван, — сообщил лысый, — самый опасный подонок. — В кузове мелькнул луч фонарика, и Иван стал громко читать маркировку на ящиках. Лысый переводил мне его слова, которые для меня звучали полной абракадаброй. — Сухое молоко, — повторил лысый. Опять по-русски. — Чай... Ящик свежих лимонов. Русское выражение. Вот дерьмо! — воскликнул мой переводчик. — Он нашел автомат. — И стремительно кинулся к борту машины.