Мы снова приехали на Ривьеру через некоторое время, когда дом был уже почти окончен. Не стану его описывать – все равно не сумел бы сделать это как надо, – только это оказалось что-то совершенно особенное, и он был прекрасен! Я мог это видеть. Это был дом, которым человек мог гордиться, гордиться, показывая его другим, гордиться, глядя на него без посторонних, гордиться, живя в нем… может, с кем-то, очень подходящим. И тогда, неожиданно, Сантоникс сказал мне:

– А знаешь, я мог бы построить дом тебе. Я бы знал, какой дом тебе хочется.

– Да я и сам не знал бы, – честно признался я, покачав головой.

– Вероятней всего, ты сам правда не знал бы. А я знал бы – за тебя. Жаль, тысячу раз жаль, что у тебя на это денег нет.

– И никогда не будет, – сказал я.

– Не говори так, – возразил Сантоникс. – Родиться в бедности вовсе не значит в бедности остаться. Деньги – удивительная штука. Они идут туда, где они желанны.

– Я не очень сметлив.

– Тебе честолюбия не хватает. Честолюбие в тебе еще не проснулось, но, знаешь, оно в тебе есть.

– Ох, ладно, – откликнулся я. – Когда-нибудь, когда я разбужу свое честолюбие и обзаведусь деньгами, я явлюсь к тебе и скажу: «Построй мне дом!»

Тут он вздохнул. Потом сказал:

– Я не могу ждать… Нет. Не могу позволить себе ждать. У меня остается мало времени. Еще один дом. Или два дома. Не больше. Не хочется умирать молодым… Но иногда приходится. На самом деле, думаю, это не так уж важно.

– Придется мне поскорей разбудить свое честолюбие.

– Нет, – не согласился Сантоникс. – Ты здоров. Ты хорошо проводишь время. Не меняй свою жизнь.

– Да я не смог бы, даже если б попытался.

Тогда я считал, что это так и есть. Мне нравилось, как я живу, я хорошо проводил время, и со здоровьем у меня всегда было все в порядке. Мне пришлось возить уйму людей, которые много и усердно работали, заработали уйму денег, а к ним в придачу язву желудка и коронарный тромбоз и кучу других проблем из-за этой усердной работы. Я мог работать не хуже других, ну и что в результате? А честолюбия у меня не было, или мне казалось, что у меня его нет. У Сантоникса-то, я думаю, оно было. Я мог видеть, как проектирование домов, их строительство, вычерчивание планов и всякие другие вещи, которые мне не вполне были понятны, буквально вытягивали из него это его честолюбие. Ну, начать с того, что он ведь не был физически сильным человеком. У меня зародилась такая несусветная идея, что он просто убивает себя раньше времени, вкладывая столько труда, чтобы подстегнуть это свое честолюбие. Я не хотел так работать. И всё тут. Я не доверял работе, не любил работу. Я считал, что это самое худшее из всего, что человеческий род для себя, к сожалению, изобрел.

О Сантониксе я думал очень часто. Он, кажется, сумел заинтриговать меня больше, чем кто-либо другой из тех, кого я знал. Одна из самых странных вещей в жизни, как мне думается, – то, что человеку запоминается. Мне кажется, человек выбирает, что ему запомнить. Что-то в нем, должно быть, выбирает. Сантоникс и его дом стали одной из таких вещей, и картина на Бонд-стрит, и посещение развалин старого дома – тех «Башен», и то, как я услышал рассказ о Земле цыгана, – все это были вещи, какие я предпочел запомнить! Иногда – девушки, которых я встречал, и поездки в некоторые места за границей, когда я возил туда своих клиентов. А клиенты были все одинаковые. Скучные. Они всегда останавливались в отелях одного и того же рода, ели всегда одинаковую пищу – скучную, без всякого воображения.

Во мне по-прежнему жило то странное чувство ожидания чего-то, ожидания, что что-то вот-вот будет мне предложено или что-то со мною случится – не знаю, какое из этих двух описаний подходит лучше. Думаю, на самом-то деле мне хотелось найти девушку, подходящую мне девушку – под этим я не имею в виду славную девушку, подходящую для того, чтобы на ней жениться и остепениться, какую имела в виду для меня моя мать, или мой дядя Джошуа, или мои друзья. В то время я ничего не знал про любовь. Все, что я тогда знал, был секс. Казалось, все мое поколение только это и знает. Мы слишком много об этом говорили, как мне представляется, и я слышал об этом слишком много и принимал это слишком всерьез. Мы не знали – ни мои друзья, ни я сам, – как это будет, когда это с нами случится. Любовь то есть. Мы были еще юными, в нас играла юная мужская сила, и на девушек мы смотрели, оценивая их формы, их ноги и их взгляды, какие они на нас бросали; и мы думали про себя: «Согласится или нет? Не потрачу ли я тут время зря?» И чем больше девушек тебе удавалось «сделать», тем больше ты хвастал, и тем более крутым парнем тебя считали, и тем более крутым считал себя ты сам.

В действительности мысль о том, что все это никак не сводится только к сексу, не приходила тогда мне в голову. Наверное, рано или поздно это случается со всеми, и ко всем она приходит неожиданно. Ты ведь не думаешь так, как ты воображал, что будешь думать. «Эта девушка, наверное, как раз девушка для меня… Эта девушка будет моей…» Во всяком случае, я чувствовал совсем не так. Я не знал, что, когда это случится, это случится так нежданно-негаданно. Что я скажу себе: «Вот девушка, которой я принадлежу. Я – ее. Я принадлежу ей. Целиком и полностью. Навсегда». Мне и не снилось, что это так будет. Разве не сказал как-то один из старых комиков – это потом стало у него довольно избитой шуткой: «Я был однажды влюблен, и, если б я почувствовал, что это опять мне грозит, клянусь, я бы тотчас эмигрировал!» Так это было и со мной. Если б я знал, если б я только знал, что это значит, к чему это все приведет, я бы тоже эмигрировал. То есть если б ума хватило.

Я не выбросил из головы свой план поездки на аукцион.

До аукциона оставалось три недели. У меня были еще две поездки на Континент[6] – одна в Германию, другая во Францию. И вот, когда я был в Гамбурге, дело дошло до критической точки. Начать с того, что мне был просто отвратителен клиент, которого я вез, да и его жена тоже. Они отличались тем, чего я больше всего терпеть не мог. Оба были грубы, ни с кем не считались, неприятны внешне, и, я думаю, именно из-за них развилось во мне ощущение, что мне стала уже невыносима жизнь, требующая постоянного низкопоклонства. Не думайте, я был вполне аккуратен; я думал, что не вытерплю с ними более ни дня, но я им этого не говорил. Ничего хорошего не выйдет, если портить отношения с фирмой, которая тебе работу дает. Так что я позвонил к ним в отель, сообщил, что заболел, и телеграмму в Лондон дал о том же. Написал, что могу оказаться в карантине и что разумнее всего прислать другого водителя мне на замену. Никто не мог бы возложить на меня вину за это. Никто не стал бы настолько беспокоиться обо мне, чтобы наводить дальнейшие справки; подумали бы только, что у меня, видимо, слишком высокая температура, чтобы и дальше сообщать о себе. А потом я явлюсь в Лондон и начну плести байки о том, как тяжело болел. Только я не был по-настоящему уверен, что так сделаю. Был сыт по горло шоферской тягомотиной.

Тот мой бунт стал важной поворотной точкой в моей жизни. Из-за этого и из-за некоторых других причин я появился в назначенный день в помещении, где шел аукцион.

«Если не будет продано по частному соглашению», – гласила наклейка на первоначальном объявлении. Однако объявление все еще оставалось на месте, значит, поместье не продано по частному соглашению. Я был так взволнован, что едва сознавал, что делаю.

Как я говорил, мне еще никогда не приходилось бывать на публичных аукционах, где продавали недвижимость. Меня почему-то обуревала идея, что они должны возбуждать небывалый интерес, но это оказалось вовсе не увлекательно. Ни в малой мере. Аукцион вызывал такую смертную скуку, какой я не испытывал ни на одном из представлений, что я посещал до того. Он проходил в какой-то полумрачной атмосфере, и всей публики там было лишь шесть-семь человек. Аукционист резко отличался от аукционистов, каких мне доводилось видеть ведущими распродажу мебели или других подобных вещей: то были крепкие на вид мужчины с веселыми голосами, с речью, полной шуток и прибауток. Этот же удручающе монотонным голосом хвалил поместье, описывая его площадь в акрах и еще какие-то его черты вроде этого, а затем нерешительно перешел к торгам. Кто-то предложил пять тысяч фунтов. Аукционист устало улыбнулся, вроде как услышав неудачную шутку, нисколько не смешную. Потом произнес несколько комментариев. Последовало совсем немного других предложений. Вокруг меня стояли в основном местные жители. Один, похоже, был фермер, другой, как я догадался, был явно кем-то из конкурирующих строителей; присутствовала там, кажется, и пара юристов, и еще один человек – он, видимо, чувствовал себя здесь чужаком, приехал из Лондона, был хорошо одет и выглядел профессионалом. Не уверен, что он действительно участвовал в торгах, хотя, может, и предлагал какую-то цену. Если да, то очень тихо, большей частью – жестами. Во всяком случае, предложения очень быстро иссякли, аукционист меланхолическим тоном объявил, что резервная цена не была достигнута и вся эта волынка закончилась.