Здешняя зима не нравилась Крайневу – сплошная слякоть. Чем-то она напоминала зимы на Дону и Кубани – по-настоящему морозных дней и там выпадает немного. Главная разница в ветре – по степям он гулял круглый год. Зимой бывал сырым, настырным, пробирался под гимнастерку даже сквозь полушубок и офицерский китель. Скулил по-собачьи, завывал по-волчьи, рыдал, как рыдает женщина над трупом солдата. Одним словом, здорово досаждал.

А вот здесь, в Германии, генералу не хватало этого ветра. Здесь серая пелена на небе никак не хотела сдвигаться с места, дождь и мокрый снег падали сверху вниз одинаково беззвучно.

Человек в папахе серебристо-серого курпея еще раз перечитал воззвание, похлопывая нагайкой по голенищу сапога. Какой смысл радеть о чистоте русского языка, если этот документ проводит окончательный водораздел между казаками и русскими в немецком стане?

Вскоре после Гражданской он писал в эмигрантской прессе, что казаки не могут закрыть глаза на Россию и устраиваться сами. Какой бы союз они ни заключили, как бы ни объединялись, Россия, если захочет, всегда раздавит их.

Он помнил эти многолюдные сходки людей, проигравших главную в своей жизни войну. Озлобленных на судьбу, с претензиями к бывшим командирам и боевым товарищам, со своими путаными мыслями о том, что делать дальше, как сковырнуть большевиков. Каждый фанатично дорожил своей военной формой и холодным оружием, орденами несуществующей, рассыпавшейся в прах империи под двуглавым орлом.

Но при всем том многие уже давно, с самого известия о расстреле императора и его семьи, не желали считать себя частью России. Готовы были отстаивать интересы только родного казачьего края. А в Москве и Петрограде пусть устраиваются как хотят.

– Никогда казаки не поднимались против своей матери-России, не поднимутся и теперь, – доказывал генерал в насквозь прокуренном зале. – Говорить о казачьей самостийности – значит делать дело Кондратия Булавина, вести их прямою дорогою к виселице. Дело кончится, как в старой песне: «среди поля хоромами высокими, что двумя ли столбами с перекладиною».

– А кто нам стяг самостийный дал, как не вы, ваше превосходительство? Кто его поднял над атаманским дворцом? – напомнил тощий казак с ис- синя-черным чубом и Георгиевским крестом.

– Казакам не быть вне России! – не позволил сбить себя генерал. – Казаки – лучшая жемчужина царской короны. Вынуть их нельзя – они исчезнут, затеряются, будут стерты с лица земли. И не давайте себя убедить, что короны российской больше нет. Большевики убили государя, но у нас есть преемник – великий князь Николай Николаевич.

Про себя он хорошо знал правоту станичника с иссиня-черным чубом. В апреле восемнадцатого, после взятия казаками Новочеркасска, круг «Спасение Дона» пригласил генерала Крайнева на пост временного атамана до созыва Большого войскового круга.

В ту же ночь под аккомпанемент ружейной стрельбы на городских окраинах и глухого буханья пушек со стороны Батайска к нему явилась депутация из десятка офицеров и казаков. Прикрыли двери и завели неожиданные речи: «Господин атаман! Просьба к вам от всего войска, от всех казаков. От этого зависят судьбы Дона, наши жизни… Не надо нам красного флага, замаранного кровью. Но добровольческого, трехцветного тоже не хотим. Они нас покинули. Зачем нам их республика? Дайте нам наш флаг, казачий».

Крайнев не был с ними согласен, но остро чувствовал, что в этот момент собственный флаг может поднять дух войска. Через три дня над резиденцией атамана реял на ветру сине-желто- красный флаг на фоне весеннего неба. На том ветру, которого так не хватало здесь, в зимней Германии, спустя двадцать пять лет.

Тогда впервые он соприкоснулся с самостийными настроениями казаков. И решил не грести против течения, только направить его в нужное русло. «Здравствуй, царь, в кременной Москве и мы, казаки, на Тихом Дону». Казалось, он угадал – к августу удалось освободить всю Донскую область и блокировать с трех сторон Царицын. В сентябре Большой войсковой круг избрал его уже не временным, а полновластным донским атаманом. Из трехсот с лишком человек только один подал голос за второго кандидата.

Теснившиеся вокруг казаки глядели на Крайнева во все глаза. Их возбужденные усатые лица сливались в одно, окрыленное волей к победе. Казалось, никто и ничто не устоит перед этими природными воинами, которые унаследовали боевой дух предков, закалили его в боях Первой мировой.

Был третий час ночи, когда новоизбранный атаман, откашлявшись, начал произносить присягу:

– Клянусь именем Бога Всемогущего перед святым Его Евангелием и Животворящим крестом, перед атаманскими войсковыми знаменами служить Донскому войску не щадя живота своего…

Потом обстановка изменилась. Германская армия, с которой Крайневу удалось наладить отношения, эвакуировалась на запад, подчиняясь условиям капитуляции перед Антантой. Пришлось отступать и казакам. Новые союзники – англичане и французы – потребовали создания единого фронта, подчинения Деникину.

Генерал задвинул подальше собственные амбиции, смирил самостийников и согласился на переговоры. Станция Торговая, трудные многочасовые переговоры под свистки паровозов и лязг вагонных сцепок. Копоть на стекле холодного купе в плохо протопленном вагоне.

Казаки и добрармейцы были глубоко чужды друг другу. На фронте воевали вместе, но на общих тыловых базах в Ростове и Новочеркасске поливали друг друга грязью. Люди Крайнева окрестили деникинцев «странствующими музыкантами», а добровольцы упрекали казаков в сношениях с немцами, смеялись над «опереточными», по их мнению символами, «казачьей державы», называли Всевеликое Войско Донское «всевеселым», а Краснова – «хузяином».

Настало время выбирать, и на станции Торговой Крайнев согласился уступить во имя победы. На следующий день атаман известил об этом свое войско. «Подтверждаю, что по соглашению моему с Главнокомандующим вооруженными силами Юга России конституция Всевеликого войска Донского, утвержденная Большим войсковым кругом 15-го сентября сего года, нарушена не будет. Достояние донских казаков, их земли, недра земель, иные условия быта и службы Донских армий затронуты не будут. Единое командование – своевременная и неизбежная ныне мера для достижения полной и быстрой победы в борьбе с большевиками…»

Листок в руках Крайнева был того же формата. На минуту ему показалось, что сейчас девятнадцатый год, ничего еще не потеряно и не проиграно. Потом буквы приобрели отчетливость, и фамилии в самом низу вернули его к реальности. Кейтель, Розенберг… Сейчас конец сорок третьего, а не начало девятнадцатого. Союзник покрепче Добрармии, но до победы по-прежнему далеко.

Человек в кабардинской папахе и хромовых сапогах сложил листок вчетверо и спрятал в нагрудный карман. Главное, он еще крепко сидит в седле и девиз его жизни прежний: «Пусть с самим чертом, главное – против красных».

Время от времени во дворе появлялись другие цыганки – без детей и с детьми. Софа выскакивала за дверь и быстро их спроваживала, шепча что-то на ухо и разворачивая обратно к калитке. Хоть Терпухина и посадили спиной к окну, он видел эти короткие сценки краем глаза в зеркале.

Он знал, что цыгане селятся недалеко друг от друга и не просто ходят в гости – жизнь их даже при наличии собственных домов еще остается общинной. Он ждал появления человека, которого хозяйка не посмеет запросто развернуть на выход.

И дождался: у забора притормозил «БМВ». По возрасту машина тянула лет на пятнадцать, зато по цвету была белой, как лебедь. Софа снова кинулась во двор, но теперь уже не раздраженно, а испуганно.

Волосы у пассажира были густыми и черными не по возрасту, подстриженные в «ниточку» усы и выпирающий живот делали его похожим на комедийных персонажей старого кино. В жизни, однако, такой персонаж не вызывал смеха, по крайней мере у своих соплеменников.

Он сразу же стал орать по-цыгански на Софу, бурно выражая свое недовольство. Скорей всего толстяка разозлил сам факт «работы на дому», о которой ему успели доложить.