– Ну, как тебе? – спросил Рубинчик, когда они возвращались ночью домой.

– Чудесно! – ответил Назаров. – Публика шикарная.

– А мы? Тоже не из подворотни, – смеялся Рубинчик. – Будем сыты, пьяны и с деньгами. Главное, добраться до настоящей Одессы.

Каждый день артисты возвращались домой около трех часов ночи. Жили они в небольшой хибарке, рядом с кормилицей «Одессой». Выручку делили по-братски. Рубинчик ходил на базар, менял керенки на николаевские червонцы и драгоценности, создавая «золотой фонд». Они зашивали золото за подкладку гимнастерок и галифе.

Однажды Рубинчик сказал:

– Пора уносить ноги, не то нас мобилизует Петлюра. Чую запах пороха.

Уйдя из Каменец-Подольска, они продолжали «гастролировать» в кабаках и притонах Проскурова, Жмеринки и прочих местечек, лежавших на пути к морскому порту. Публика везде была одинаковая, жилось вольно и сыто.

Наконец прибыли в Одессу.

– Одесса-мама! – радостно воскликнул Рубинчик, завидев море.

Остановились на окраине, в захудалой еврейской гостинице.

Назарову Одесса не понравилась: всюду вонь, грязь, крысы, на рынке – страшная дороговизна. Жизнь города держалась на трех китах: безработице, бандитизме, спекуляции.

Рубинчик смотрел на свою родину другими глазами:

– Одесса – чудный город, русская Америка! Здесь можно не работать и шикарно жить, надо только шевелить мозгами. Главное – знать, где и что можно дешево купить, а потом выгодно продать. Здесь кругом «наши». Видишь, улица Дерибасовская – какие гостиницы, кафе, магазины! А что за народ: греки, армяне, евреи – все коммерческие люди! Вот на этом самом месте, – Рубинчик ткнул пальцем в фонарь на перекрестке, – я торговал газетами, когда был мальчишкой. А в том кафе продавал все, что можно продать: золото, папиросы, сахар, муку. Но все же, согласен, не та уже Одесса. Толкнуть триста граммов сахарина теперь считается хорошим гешефтом.

– Где ж мы будем работать? – спросил Назаров.

– Ясно, что не на Дерибасовской – туда нас пока не пустят. У нас с вами другая публика, мы ведь «народные» артисты. Да и не больно-то разживешься с пьяных офицеров.

Они спустились к одной из портовых улиц и увидели старый, почерневший от копоти двухэтажный дом с вывеской «Ресторан Парагвай». Хозяева – старик и старуха, оба евреи – встретили их приветливыми улыбками.

– Шолом, ветхозаветные! Имеете музыку для танцев? – спросил Рубинчик.

– Унзер публикум либт лустиге музик[9], – сказала старуха.

– Зер гут! – подмигнул он Юрию.

В тот же вечер они вышли к публике. Посетителями «Парагвая» были матросы, портовые грузчики, проститутки, мелкие спекулянты, контрабандисты, воры и прочая одесская шпана. Здесь часто случались драки. Публика была грубая, приходили главным образом потанцевать.

Заработки пошли хорошие. Рубинчик по-прежнему крутился среди барыг, добывая золото.

Так прошло несколько месяцев беспечной жизни. С севера доходили тревожные слухи о том, что к городу приближается война. Однажды утром на рейде появились корабли союзников.

Началась высадка французской и греческой пехоты, а также артиллерии и танков.

Рубинчик ликовал:

– Наконец-то! Как видим, Турция и Болгария капитулировали. Стало быть, Константинополь открыт, и надо скорее бежать из мышеловки, пока нас не погнали на север на этих же танках.

Через пару дней он объявил:

– Ночью уходим с контрабандистами. Я уже сторговался с капитаном шхуны. Лишь бы море было спокойным.

– А нас не накроет портовая полиция? – усомнился Назаров.

– Будьте спокойны, Самуил Рубинчик уладил все вопросы. Полиция будет смотреть вот так, – он подмигнул Юрию из-за растопыренной пятерни.

Назаров понимал, что Рубинчик лучше него ориентируется в житейских делах, главное, он энергичен, предприимчив, не склонен к унынию. Юрий во всем полагался на своего боевого товарища, не претендуя на лидерство. В свою очередь, Рубинчик ценил деликатность Назарова и не требовал от него невозможного. Каждому свое.

Поздно ночью на окраине Одессы от берега бесшумно отчалила лодка, в которой, кроме Рубинчика и Назарова, находились две молодые женщины и два контрабандиста. На веслах сидели матросы. Лодка подплыла к двухмачтовой шхуне, стоявшей на якоре. Пассажирам помогли подняться на палубу, а затем велели спрятаться в трюме, набитом какими-то тюками, ящиками, бочками. Они как могли разместились вшестером на грязном брезенте. Затарахтел мотор, шхуна вышла в открытое море.

Был штиль, судно шло легко. Беглецы всю ночь лежали молча, силясь хоть немного поспать. Лишь наутро перезнакомились и весь день провели в оживленной беседе. Душой компании был Рубинчик. Оказалось, что их спутницы завербованы в публичные дома Галаты. Женщины вслух мечтали о богатых иностранцах, за которых надеялись выйти замуж.

Назаров почти не принимал участия в общей беседе, прислушиваясь к шипению морской пены. Через иллюминатор едва просматривались берега, по всей видимости, Румынии или Болгарии. На душе у него было муторно, как после многодневного пьяного загула. Он не был уверен, что сделал правильный выбор, отправившись в добровольное изгнание.

Самуил не скрывал ликования: вот она, легендарная столица древней Византии – Константинополь-Царьград-Стамбул! Даже Назаров приободрился.

А город встретил пришельцев с презрительным равнодушием. С первых шагов стало ясно: здесь они чужаки, чье присутствие если и не портит ландшафта, то и не прибавляет к нему ничего интересного.

Предприимчивый Рубинчик сразу же отправился на поиски «своих», чтобы обменять остатки «золотого запаса» на деньги. Назаров остался ждать на набережной. Он сидел на берегу Босфора и молча потешался над собой, приплывшим в поисках счастья туда, где даром никому не нужен со своей дешевой гармошкой. Ехал гость к меду, да пить ему воду. Для полноты абсурда впору было развлечься русской рулеткой, но, слава богу, с ним Самуил Рубинчик, а это не хухры-мухры, не фиш на блюде.

Они сняли комнату в дешевой гостинице близ Галатского моста и, чтобы не привлекать внимания полиции, купили себе красные фески.

Юрия поразило, что на берегах Мраморного моря сохранилось столько артефактов, свидетельствующих о былом величии империи. Причем не только живописные руины, но вполне пригодные к использованию сооружения дотурецкой эпохи. С чувством праведного гнева он взирал на собор святой Софии, ныне плененный полумесяцем, и на другие православные храмы, превращенные в мечети. Первые шаги по историческому граду стали назидательной притчей о бренности славы, изменчивости судьбы и порочности гордыни. Кто только не мечтал об этом великом городе, лежащем ныне у ног победивших союзников.

Смесью ароматов, великолепием пейзажей, пестротой, контрастами, разноголосицей Стамбул удивлял, подавлял и очаровывал. Турки носили фески, их женщины прятали лица за полупрозрачной паранджой; тут же мелькали европейские цилиндры и фасонистые шляпки, грузинские сванки, армянские колозы, а также все виды папах и кепок. Среди этого многообразия выделялись черные широкополые шляпы и сутаны представителей католических конгрегаций. Головы мусульманского духовенства покрывали чалмы, а длинноволосые, бородатые греческие священнослужители носили плоские скуфейки и просторные рясы, тоже черные. С надменностью победителей офицеры союзных армий с помощью стеков расчищали себе путь в толпе. Из ресторанов и буфетов, а также от уличных жаровен и лотков исходил пряный аромат восточной кухни. Казалось, это не город, а гигантский базар, где все желают что-нибудь купить или продать. Во внешнем смешении Востока и Запада чувствовалась скрытая непримиримость.

Рубинчик и Назаров пришли в европейскую часть Константинополя. На главной улице Гранд рю де Пера, или просто Пера, располагались магазины, отели, рестораны и кофейни. Здешняя публика разительно отличалась от той, что была на другом берегу залива. Дамы носили элегантные платья, а мужчины – дорогие костюмы и смокинги.