– Я и моя дочь состоим на службе в советских учреждениях, а мой сын – офицер Красной армии, – сказала Ольга Александровна.
– Знаю, Марков мне сообщил. Он поручился за вас и ваших детей, вам ничего не грозит.
– Я не прошу о прощении, раз это невозможно, но лишь о снисхождении к мужу, о сохранении его жизни… – робко начала Ольга Александровна.
Попова поняла намек: адвокат Назаров в сходной ситуации помог смягчить приговор военного суда и этим спас ей жизнь.
Однако большевичку не тронул умоляющий взгляд Назаровой. Она спокойно ответила:
– Когда ваш муж защищал меня на процессе, у него в руках был козырь: мое несовершеннолетие. Мне было семнадцать лет. А что я могу предъявить в защиту вашего мужа? Некогда я действительно совершила преступление, убив ненавистного народу представителя царского режима. Но я была еще очень юной. А ваш муж, будучи уже взрослым, сознательным человеком, совершил преступление против народа. При всем желании я бессильна отплатить ему добром. Товарищ Дзержинский, вне сомнений, отклонит мое ходатайство, и я, как коммунистка, считаю, что это правильно.
«Боже, каким холодом веет от нее, совершенно ледяная женщина, – думала Ольга Александровна, слушая нотацию комиссарши, – ее сердце ничем не тронуть, да и есть ли у нее сердце?»
Но Попова задумалась. В памяти сама собой всплыла сцена прошлого, когда адвокат принес ей в тюрьму букет роз. Как радовали ее тогда их аромат и живые лепестки, к которым приятно было прикасаться щекой… И все же одно дело розы нюхать, другое – спасать революцию. Назаров опасен. Помолчав, она сказала:
– Единственное, что я могу сделать для вас, это разрешить проститься с мужем. Желаете?
Ольга Александровна поняла, что он уже осужден. Она молча кивнула, так как говорить из-за слез не могла.
Попова нажала кнопку звонка на столе. Вошел сотрудник.
– Проводите женщину к осужденному Назарову! – приказала она.
Сотрудник повел Ольгу Александровну по длинному коридору. Они спустились по лестнице в подвальный этаж и подошли к одной из комнат. Туда уже привели Николая Николаевича.
Он был в той самой «маскарадной» одежде, в которой, как ему казалось, его никто не узнает. Как ему, щеголю, всю жизнь носившему элегантные английские костюмы и фраки, пришло в голову надеть эту нелепую куртку, выдававшую его с головой?
– Только проститься, никаких других разговоров! – буркнул конвойный, отходя в сторону.
Супруги крепко обнялись.
Ольга Александровна целовала лицо мужа, еле сдерживая рыдания.
– Николай, я ничего не смогла сделать! – шептала она. – Милый мой! Как же мы без тебя? Спасибо тебе за все, за твою любовь ко мне и детям. Мы никогда не забудем тебя, никогда! Прости меня за все!
– Прости и ты меня, Ольга, я причинил тебе столько горя, – говорил Николай Николаевич, прижимая ее к груди. – Спасибо тебе за все, за мое и наше счастье. Поцелуй детей и скажи им, что мои последние мысли были со всеми вами. Ничего не поделаешь, судьба…
Вошел конвоир и вывел Ольгу Александровну в коридор. Дверь за ней с шумом захлопнулась.
Часть II
Назаров и Рубинчик задержались в Каменец-Подольске – надо было подготовиться к предстоящим «гастролям». Юрий в темпе осваивал гармошку. Несколько дней они посвятили репетициям. Неутомимый Самуил составил обширный репертуар, уверяя, что с ним завоевать страну будет намного легче, чем при помощи артиллерии.
Наконец Рубинчик объявил:
– Завтра наш дебют. Будем выступать на постоялом дворе «Одесса», я уже договорился с хозяйкой заведения мадам Басей. Она моя землячка. Я сказал ей, что вы «наш».
Постоялый двор размещался в одноэтажном доме, включавшем, помимо трактира, несколько комнат для приезжих. Хозяйка, возможно, была когда-то привлекательной особой, но теперь ее лицо не спасали ни пудра, ни густые румяна, растекавшиеся в жару по щекам. От нее забористо пахло смесью пота с цветочным одеколоном, а в руке она держала пестрый веер.
В зале прислуживали две молодые хохлушки в цыганских костюмах. Гостей было много, в основном «сливки» местного сброда: сельские кулачки, приехавшие покутить и погулять с молодками, скупщики краденого, барыги, прямо здесь делавшие свой гешефт, и прочие подозрительные лица, которым лучше не попадаться на пустынной дороге.
Мадам Бася представила «артистов» как известных музыкантов из Киева. Назаров развернул гармошку, Рубинчик взялся за смычок. Вскоре веселый дуэт покорил шановную публику темпераментной музыкой южных провинций. В зале начали плясать – кто во что горазд: русский трепак, украинский гопак, польку-бабочку. Одни топали ногами в одиночку, другие кружились парами. «Цыганки» оказались не только расторопными официантками, но и задорными плясуньями. Извиваясь и звеня браслетами, они переходили из одних объятий в другие, а после за столом пересаживались с коленей на колени, не забывая заказывать вина и закуски. Веселые мелодии, стук сапог, табачный дурман, винный хмель – все слилось воедино. Назарову казалось, что даже потолок начал раскачиваться в такт гармошке.
– Ша! – вдруг оборвал музыку Рубинчик. – Пошли гонорар собирать, пока никто не смылся!
Взяв подносы, они обошли гостей. Сбор был хороший. Беда была в другом: деньги обесценивались с каждым часом. Утром эта сумма могла уже ничего не значить.
Счастливая Бася суетилась возле стойки, едва успевая разливать самогон собственного изготовления.
– Сема, Жора, вы заслужили похавать! – она хлопнула Назарова по спине.
Юрия передернуло от такой фамильярности.
– Шо я не так сказала за вас? – спросила она, заметив это.
– Да не берите в голову, мадам Бася, – подмигнул ей Рубинчик. – Просто маэстро привык, чтобы его называли интеллигентно – Жоржем.
Хозяйка привела их в отдельную комнату. Там уже был накрыт стол: жирная домашняя колбаса, каравай хлеба и бутылка мутного самогона. Рубинчик поровну разделил закуску и разлил по стаканам самогон. Ели молча. Жадно рвали зубами жилистую колбасу и наслаждались свежим хлебом.
Наскоро закусив, артисты вернулись в зал.
– Теперь играем лирику! – скомандовал Рубинчик. – Пусть поплачут.
Скрипка и гармонь зарыдали. Рубинчик затянул еврейскую песню «Город Бейнозойрес» – горькую исповедь одесской девушки, ставшей жертвой соблазна и опустившейся до торговли своим телом.
Если кто в Одессу возвратится,
Так скажите матери о том,
Что родная дочь ее томится
В нехорошем доме под замком.
В зале стало тихо. По лицам текли пьяные слезы. Девушки, сидящие на коленях гостей, тоже присмирели, хоть и не забывали о главном: приносить наполненные самогоном бутылки взамен пустых. Расчувствовавшаяся хозяйка возле стойки целовалась с каким-то барыгой. Двое гостей пьяно «страдали», оплакивая свою загубленную молодость, пока одного из них не вырвало.
Другой посетитель жался к Рубинчику, бормоча сквозь слезы:
– Дорогой ты мой! Ты из меня душу вынул. Спасибо! Бери у меня все, что имею! Все отдам, ничего не пожалею! – он достал из кармана пачку «керенок» и сунул ее Рубинчику за пазуху. – Бери! У меня их вона! Скоро начну купюрами стены обклеивать…
Артисты снова обошли публику с подносом. Давали щедро, карманы обоих музыкантов были набиты кредитками.
– За слезы всегда хорошо платят, – деловито сказал Рубинчик. – Что ж, пусть и дальше рыдают.
Он затянул жалобную «Песню бездетного»:
О Господи Боже, прости мой упрек,
За все то плохое, что в жизни было.
Мой голос услышь и в назначенный срок
Не дай бездетным сойти мне в могилу.
Время перевалило за полночь. Деньги на поднос стали сыпаться реже – зал пустел, люди расходились. В стельку пьяных уносили в номера.
