– Деда, а что это за шрамы, – спросил я осторожно и тихо.

– А это внучек от лёгких ранений на войне и фашистских побоев, только вот с ногой было всё серьёзно, но об этом попозже расскажу.

Мы легли в кровати, баба Саня осталась с нами, свет не выключали, наступила тишина. Видно было, как дед собирался с мыслями. Потом он тяжело вздохнул и продолжал:

– И всё-таки, мне повезло, внучек, мне посчастливилось бежать. Как-то нас гнали на работы через деревню. И вдруг началась стрельба, автоматные и пулемётные очереди. Несколько охранников упали как подкошенные. Началась паника, суматоха, и я незаметно юркнул в щель под забором и быстро пополз по высокой траве. На улице стреляли, орали, а потом всё стихло, и я услышал, что немцы громко кричали: «партизанен, партизанен». Я ещё отполз и вдруг услышал, что кто-то тихо меня зовёт. Пожилая женщина звала меня к себе жестами. Я заполз в сарай, она быстро откинула солому и открыла люк.

– Быстро туда спрячься, здесь тебя не найдут, – прошептала она. Я быстро спустился вниз, и крышка захлопнулась, зашуршала солома. Было темно и тихо. Я руками пошёл по стенке, оказалось, подвал был не большой, но человек десять в него могли поместиться. На полу было много соломы, пахло свежестью и теплом. Я лёг и стал ждать. Я не верил случившемуся, моему чудесному спасению. Видно было, что в этом подвале люди уже прятались от фашистов. Не знаю, сколько прошло времени, но я чувствовал, что много. Я задремал и наконец, услышал шуршание соломы и люк открылся.

–Вылезай, – услышал я тихий шёпот той же женщины. Я тихо вылез, была глубокая и тёмная ночь и тишина. У меня защемило сердце.

– Неужели я на свободе, – с удовольствием подумал я.

– Пойдём в хату, накормлю тебя, только тебе много нельзя есть, а то помрёшь, – тихо сказала она.

– Как тебя зовут? – Степан, – вздохнул я. Она зажгла лучину, окна плотно закрыла шторками, – а меня тётка Марфа.

На столе появились картошка в мундирах, молоко, краюха хлеба. Я немного поел и меня затошнило.

– Хватит, сказала она, – давай помойся немного, а то на тебя страшно смотреть. Не бойся, в деревне немцев нет, приезжают иногда пограбить, да вот вас, пленных через село гоняют, но только днём.

Она принесла теплой воды, корыто.

– Давай Степан раздевайся, – сказала тётка Марфа, – да не стесняйся ты, там не на что смотреть. Я быстро помылся, она помогала, в доме никого не было.

– А где все ваши родные, – тихо спросил я.

– Да два сына, таких как ты, воюют, где-то, ни слуху от них, ни духу. Может, и писали, но мы сейчас под немцем в оккупации. А дочку угнали в Германию. Что теперь с ней и где она, не знаю. Говорят, издеваются фашисты, над нашими детьми вон, что с тобой сделали, – и заплакала.

– Мужа на днях вот убили, изверги, – плача, рассказывала она, – сказали, что он партизан. Да какой он партизан, за семьдесят уже перевалило. Вот и осталась одна.

– Сам-то откуда будешь Степан, вдруг спросила она.

– Да в Казахстане, считай, на границе с Китаем я живу. А мои предки из-под Воронежа переехали ещё в прошлом веке. Так и живём там дружно с казахами, да и русских там много и другие национальности живут.

– Да милок, далеко забросила Вас судьба, – промолвила тетка Марфа, будто знала где это, «рядом с Китаем».

– Везде живут люди, где нас нет, – многозначительно промолвила она.

Потом я всё ей рассказал вкратце, где живу, про семью, детей, как воевал, как был в плену, как бежал. Тётка Марфа только охала, да ахала и плакала, часто, вытирая глаза передником.

– Спасибо тебе большое тётка Марфа, что спасла меня от верной погибели, что накормила, обогрела. Не могу я подвергать тебя опасности, уходить мне надо. Тётка Марфа выслушала и промолвила:

– Да я же тебя как сына своего спасала, может и его кто-нибудь в трудную минуту спасёт, обогреет и накормит. Господь, то есть на свете!

– Я смотрел на эту не сгибаемую женщину с большим уважением и искренней благодарностью и крепко обнял её со слезами на глазах.

– Ты Стёпа давай с недельку у меня поживёшь в подвале, там тебя никто не найдет, проверено. А потом я тебя к нашим, партизанам сведу, – вдруг сказала она, – одежду оденешь моего мужа, она теперь ему не понадобится, а тебе вижу, будет в пору.

– Вот так я попал к партизанам, лежал у них в лазарете, а потом меня отправили самолётом на большую землю вместе с ранеными.

– Ого, деда. Так ты тогда и на самолёте полетал, не страшно было? А я вот ещё ни разу не летал, – воскликнул я.

– Нет внучек, не страшно. Страшнее того, что я видел и пережил, не бывает, – грустно ответил он.

Дед встал, накинул пиджак на плечи.

– Пойду, покурю, немного подышу.

– Я с тобой, – крикнул я и быстро оделся.

Мы сидели на ступеньках крылечка, я молодой парнишка, внук, и мой шикарный дед, обнявшись, и молчали. Каждый из нас думал о своём. Сидели два поколения, одно ещё зеленое, молодое и другое, взрослое, с исковерканной войной, судьбой. А я всё думал, как всё это мой дед выдержал, как он всё пережил? И я понял, что в нём, моём деде, несгибаемый дух настоящего человека с большой буквы. И ни кто, и ни что и никогда не сломит этого большого, честного, доброго и несгибаемого человека, моего деда Степана.

Было удивительно тихо, только звенели цикады, да изредка проезжали редкие машины.

– Деда, а за что тебя наградили медалью « За отвагу», – тихо спросил я.

– Давай, пойдём в дом, а то ты весь дрожишь, и я расскажу.

– Да нет, это не от холода, а от волнения, – оправдывался я.

Мы снова легли и дед продолжал:

– Меня месяц выхаживали в госпитале, а потом долго допрашивали, проверяли, не диверсант ли я. Тогда меня спас наш ротный. В то время он уже был майор. Он то и подтвердил, что я Шевченко Степан Яковлевич 1906 года рождения, а ни какой не диверсант. А медаль « За отвагу» я получил за три подбитых танка.

Мы как-то заняли узловую станцию и знали, что немцы пойдут в атаку, чтобы её отбить. Был приказ, за станцией окопаться и отбить немцев. Мы быстро окопались, со мной как всегда пулемёт и много патронов, да несколько гранат. Мы приготовились, но немец стал нас обстреливать из орудий, взрывы рвались повсюду. Недалеко от меня сразу убило моего знакомого Петра – бронебойщика и его напарника, Ивана. Я это увидел после обстрела. А тут фашисты пошли в лобовую атаку. Ну, я их и начал из своего станкового пулемёта косить, как всегда. А они прут и прут, одни залягут, другие встают и снова идут на нас. Накосили мы их порядочно, мои сослуживцы тоже постарались. В общем, отбили мы эту атаку. А они решили нас танками раздавить. Смотрю, восемь танков на нас прут, не сбавляя хода, пехота залегла и ждёт, когда танки выедут вперёд.

Вот я и схватил противотанковое ружьё погибших моих товарищей. В первый танк прицелился и ударил по гусенице. Он остановился и завертелся как уж на сковородке. Второй был уже совсем близко, и я выстелил прямо в щель смотровую, он и загорелся. Смотрю, справа второе ружьё бьёт по танкам, и один загорелся. Ну а третий танк я тоже в гусеницу попал. Четыре остальных ещё проехали немного и стали пятиться назад. Пехота отползала под нашим огнём и ребята из соседнего взвода ещё два танка подожгли бутылками с зажигательной смесью.

В это время, наш ротный выскочил из окопа и закричал:

– «В атаку, за Родину, ураааааааааа», – и мы, кто остался живой, выпрыгивали из траншей с криком «ура» пошли в атаку. Рукопашный бой – это самый страшный бой. Бежишь и уже ни чего не соображаешь, только одна злость и ненависть в тебе кипит без устали. И бьёшь ты этих паразитов, чем придётся, душишь, давишь, режешь, рвёшь зубами, бьёшь прикладом, колешь штыком или рубишь сапёрной лопатой. И ни жалости у тебя нет и ни сострадания, просто уничтожаешь этих гадов, « не людей» проклятых. Так и тогда было, в том рукопашном бою. Положили мы их огромное количество, что после этого они больше не сунулись.

После боя ротный вызвал меня, посадил и говорит: