Моя мама, Дарья была ласковой и доброй женщиной, занималась домом, детьми, хозяйством. Да из хозяйства у нас-то было, корова, Серко, да курочки. Жили тогда бедно, сажали большие огороды. Своей земли то почти не было, всего два гектара пашни, которые отец засевал зерновыми. На хлеб да на корм скоту только и хватало, и то, половину забирали. А в коллективизацию и последние гектары забрали в колхоз. Так и жили, что вырастим в огороде, и что наменяем. По молодости мы с братом Иваном шкодничали, но без злого умысла. То с парнями подерёмся из-за девчат, то в сад за яблоками залезем, хотя своих было достаточно. За что всегда нам попадало от родителей. Бывало, отхлещет нас отец ремнём, или подзатыльников надаёт. А рука то у него была тяжёлая.
Когда парнями выросли, то до девчат стали похаживать, на вечеринки, да на посиделки.
Услышав это, баба Саня встрепенулась и воскликнула:
– Что ты дед плетёшь внуку про девок, как тебе не стыдно.
– Ничего, он уже взрослый, – парировал дед. А баба Саня не унималась.
– Ну да, я же помню, уже меня засватал, выхожу в огород, а он с соседкой, Нюркой целуется. Вот такой был твой дед, любви обильный, со смехом выдала она, – так я ему потом дала чертей, чтобы по чужим девкам не шастал.
– Да какие же они чужие, они соседки, – засмеялся дед, – тебя-то я сосватал, вы же тоже соседями были, а то, как бы ты увидела, что я с соседкой Нюркой целовался.
Мы дружно засмеялись, а дед продолжал:
– Так мы с Санькой и поженились, боевая она была, не раз мне по щекам давала, за то, что я на других посматривал, ох и ревнивая была. Да и сейчас ей палец в рот не клади, откусит.
– Ах ты, дед, ещё и на других девок он засматривался, я и сейчас ревнивая, – со смехом заявила бабуля.
Дед снова засмеялся и продолжал:
– Четверо детей у нас родилось, вначале Митя, потом Маруся, Пашка и Зина. Да ещё у нас жил младший брат Саньки, Павлик Наточев, после смерти родителей. Тогда беднота была беспросветная. Очень жалею теперь, что детей не выучил, по четыре класса всего закончили. Носить тогда было не чего, и не в чем было ходить в школу. Это сейчас грех жаловаться, а тогда это была просто беда.
Я тогда работал и в охране и в колхозе, потом уехал с семьёй в Аягуз, а потом снова вернулся, хотя Маруся оставалась здесь с бабушкой Дашей. Кузнечному делу то меня отец научил, и я работал у него молотобойцем. А когда отец умер, образовалась МТС, и я пошёл туда работать кузнецом. Много работал, с утра и до ночи. Санька тогда работала в колхозе. Так и жили потихоньку до самой войны. А когда война началась, жить совсем не возможно стало. Кушать было нечего, всё отправляли на фронт. Ели всё то, что хоть чуть – чуть было съедобным. Бывало, прибегали Маруся с Зиной, приносили обед, а обед то весь – молоко да непонятный из чего кусочек хлеба, который то и хлебом не назовёшь. И это на целый день.
Я постоянно просился на фронт, но меня не отпускали, у меня была «бронь» кузнеца. А фриц уже пёр до самой Москвы, и я уговорил своего директора отпустить меня на фронт. Вместо себя я оставил парнишку, молотобойца.
Дед замолчал, пристально смотря куда-то вдаль, как будто смотрел в то, пережитое время, медленно закурив папиросу, продолжал:
– На проводах все плакали, особенно младшие. Санька сквозь слёзы напутствовала:
– Защищай Степан Родину и нас всех, только вернись домой с победой и живой.
Я тогда удивился и засмеялся:
– Ну, ты мать как на собрании выступаешь, а что касаемо победы, так ты родная, не сомневайся, мы фрицам проклятым глотку перегрызём, но победим.
Провожали меня всей семьёй. По пути на сборный пункт, я забежал на МТС к директору. Директор у нас был не молодой, серьёзный, можно сказать, суровый мужик. Посидели мы с ним немного, помолчали. Я видел, что он волнуется:
– Вот так значит Степан, идёшь добровольцем! – он встал и продолжал, – знаю тебя с детства, вырос ты нормальным мужиком, так не посрами нашу Родину и нашу МТС, бей эту поганую сволочь, этих фашистских гадов, мы на тебя надеемся, – и первый раз за всё время по-отечески обнял меня и расцеловал. И показался он мне тогда не таким уж и суровым человеком, как раньше. От этого мне стало приятно, тепло и я вышел из МТС взволнованный и радостный. А тут ещё Санька рассмешила. Конечно, проводы на войну это не радость, ну и моя жена видно растерялась и всё время приговаривала:
– Ты там Стёпа береги себя на фронте, не простудись.
– Ни за что не простужусь, – отвечал я, – там, на фронте климат очень теплый, мягкий. И горько мне было расставаться с семьёй и повеселело на душе от этих глупых бабьих слов. Дети плакали, прижались ко мне, особенно Маруся и Зина, а я всё думал: – как же они теперь будут жить без меня. Я подозвал к себе старшего, Митю, и напутствовал:
– Сынок, ты теперь остаёшься старшим. Береги мать, сестёр и брата.
– Хорошо отец, – глухим и дрожащим голосом ответил он и опустил голову, пряча глаза полные слёз.
– Была команда «по машинам» и мы уезжали в неизвестность и не знали, что нас ждёт там, на войне, останемся ли мы живые или погибнем. Мы даже не предполагали, что будет там так ужасно и не выносимо тяжело.
Дед замолчал на минуту, лицо его было бледным и сосредоточенным. Я с замиранием сердца слушал рассказ деда и боялся, чтобы он его не прервал. Дед отпил чаю, успокоился и продолжал:
– Мы ехали на фронт, и не ждали, что противник будет слабый. Но что придется воевать с этой фашистской гадиной, в которой не было ничего человеческого, мы не могли даже предположить.
Под Алма-Атой мы прошли быструю подготовку и нашу часть отправили под Москву. Там как раз развивалось наступление, тогда фашистов отбросили от столицы. Морозы в то время были сильные, и хотя мы были, тепло одеты, мороз пробирал до костей. Мы наступали и в первый же день захватили пленных. Как сейчас помню, были они испуганные, бледные, закутанные в какое-то тряпьё и некоторые бойцы от жалости давали им поесть, курить. А один старый служака, смотря на это, вдруг отрезал:
– Что сопли распустили, жалко фрицев стало. Вы бы посмотрели, что эти сволочи, делают за линией фронта, как они обращаются с нашими пленными и мирными жителями, как грабят, насилуют и убивают наших женщин, малых детей и стариков. А вы тут есть, им даёте, покурить, – и с сердцем сплюнул на землю. Сказал, будто холодной водой окатил и ушёл.
– Конечно, бойня была страшная, снаряды и бомбы, просто сыпались на нас, кругом была кровь и смерть. Кого сразу убивало, кого разрывало на части, а кого ранило. Многих просто засыпало землёй. Бывало, лежишь на дне окопа и думаешь или ты живой или ты мёртвый. Была какая-то не реальность происходящего. Рот раскрываешь по шире, что бы перепонки ни полопались, потом долго ничего не слышишь. А уже нужно стрелять, эти гады, прут в атаку.
За несколько ожесточённых боёв от нашей роты осталось половина. Мужик то я был крепкий и был пулемётчиком, но умел обращаться с любым оружием. Если пулемёт заклинило или кончались патроны, хватаешь у убитого товарища автомат или винтовку и дальше ожесточённо стреляешь. А потом идёшь в атаку. Бывало, одна деревенька переходила по четыре, пять раз из рук в руки. Когда немцы атаковали и перед наступлением обрабатывали наши позиции артиллерией и бомбили, был просто ад.
Дед резко замолчал, желваки ходили на лице, руки дрожали. Я понимал, что ему даётся рассказ очень тяжело.
– Деда, отдохни, попей чайку, – тихо промолвил я. Дед отхлебнул остывшего чаю и жадно закурил.
– Вот так внучек, мы снова пошли в наступление и такого насмотрелись, что не дай тебе Бог. Сожженные деревни дотла, тысячи расстрелянных, изуродованных и изнасилованных женщин, девочек, детей и стариков, расчленённых пленных красноармейцев.
Он замолчал и заплакал, я тоже плакал, уткнувшись в его плечо. Пауза была не долгой. Баба Саня принесла горячего чаю. Это нас немного успокоило, и дед продолжал:
– Дальше внучек, было ещё больше и страшнее, Что мы только не видели, каких только зверств нам не пришлось насмотреться, сваленные в кучу трупы убитых и изуродованных бойцов и гражданских. Мы просто порой сходили с ума от увиденного и не могли поверить, что это всё делали люди. Хотя людьми их не возможно было назвать. Чистые лютые звери, фашисты в человеческом обличии. И невозможно рассказать словами, всё то, что мы видели.
