Дед снова судорожно закурил и задрожал от нахлынувшей ненависти к этим извергам.

– Ты представляешь внучек, как мы озверели на этих гадов, как мы их ненавидели, – продолжал дед, – мы после этого воевали сильно отчаянно. Со своего пулемёта я косил их, без сожаления. Бывало, напьются шнапса и прут в штыковую атаку. И тут мы косим их как поганую траву. Много своих мы потеряли, но фашистов положили на много больше.

Уже была весна, а мы наступали очень медленно, почти топтались на месте. Немцы ожесточённо сопротивлялись и я никогда не думал, что я попаду к этим гадам в плен.

В тот день мы отступили, и меня ранило в ногу, не сильно, кость была не задета, но крови я потерял видимо много. Лежу в кустах, а наши войска уже отступили, сознание у меня помутнело. Очнулся, рядом никого, рану быстро перевязал. Пулемёт я бросил там, где меня ранило, так как ползти с ним было не возможно. У меня остался только трофейный пистолет. Я пополз под кустами, смотрю, дорога и по ней несётся тачанка, запряжённая двумя лошадьми. Ещё издалека, я стал махать и кричать, что бы меня подобрали, но меня видели и не остановились. Я с сожалением посмотрел тачанке в след.

А в тачанку, пролетевшую мимо, через метров сто, попал снаряд, и всё разлетелось в стороны. Я подковылял к тому, что осталось, все были мертвы и разорваны в клочья, лошади тоже не выжили. Я посмотрел, продуктов не было, нашёл два куска хлеба и семечки подсолнуха. Подобрал хлеб и насыпал семечки в карманы на всякий случай. Отполз от этого места в лес, а сам думаю, сел бы на тачанку и меня бы уже не было. Потом я выломал палку и сделал типа костыля и медленно заковылял на восток.

Сколько времени прошло не знаю, видимо от того что много крови потерял, всё было как в тумане. Я видимо вскоре потерял сознание, а когда очнулся, надо мной стояли три немца с автоматами. Я медленно поднялся на ноги, немцы что-то говорили и тыкали в меня дулами автоматов. Потом обыскали, забрали пистолет и хотели расстрелять. Я кричал им, «убейте, убейте меня проклятые фрицы». Но они гоготали и говорили, что я «русишен швайн». А один здоровяк сказал на ломаном русском языке «работать», и они меня погнали на дорогу. Когда я ковылял по дороге, и встречались немцы, то они били меня, чем попало. Кто руками, кто ногой ударит, а кто прикладом, да так, что икры из глаз летели. И всегда гоготали как звери. Это они так развлекались.

Дед скрипнул зубами, и в глазах у него была такая ненависть, что мне стало жутко и страшно.

– Я падал, вставал, меня снова били, я снова падал и вставал. Меня спасло то, что я был здоровый и сильный, – продолжал дед, – иногда хотелось лечь и умереть. С трудом преодолевая головокружение и тошноту, я шёл, а значит, был ещё жив. На опушке леса, нас всех пленных построили. У меня голова, руки всё было в крови от побоев, рана ещё сочилась. Боли я уже не чувствовал, а была страшная жажда. Во рту у меня пересохло, а в глазах плыли чёрные круги.

– Как напьюсь, отдохну и убегу, – думал я. А куда бежать с прострелянной ногой я не понимал. Большинство пленных были ранены и все были мне не знакомы. Немецкий офицер на ломаном русском языке спросил, есть ли среди нас командиры и комиссары. Никто не вышел. Потом он спросил, есть ли среди нас евреи, юде, все молчали. Офицер, молча, прошёл по рядам и сам выбрал человек пятнадцать похожих на евреев. Среди выбранных были не только евреи, но и смуглые пленные других национальностей. Всех их отвели в сторону и расстреляли из автоматов на наших глазах.

Нас колонной погнали на запад. Если кто из пленных отставал или падал, их тут же пристреливали и бросали на дороге. Мы подходили к речке. Немецкие танки и машины взбаламутили воду, и она была коричневой от грязи. Но мы её пили и пили. Я весь окунулся, и мне стало легче.

Вечерело, мы шли уставшие, измученные и голодные. Вскоре нас остановили, отвели от дороги и выдали лопаты, и заставили копать большую яму в рост человека. Через несколько часов мы её выкопали и нас, кто работал на верху, потолкали в яму. Мы поняли, что это наш ночлег и чтобы мы не смогли ночью убежать. Два охранника нас охраняли, а остальные всю ночь пили шнапс ели и горланили песни по-немецки.

К утру человек двадцать или тридцать умерли от ран и побоев. Нас заставили, кто остался живой, их закопать в вырытой яме. А тех, кто ещё был живой и не смог выбраться и идти, тоже закапали живьём вместе с мёртвыми. Мы слышали стоны крики, но нас под дулами автоматов заставляли закапывать. Кто не делал этого, пристреливали.

Потом нас погнали дальше, и так продолжалось трое суток. Шли мы медленно, но немцы никуда и не торопились, они просто над нами издевались и получали от этого удовольствие. А пили мы тогда, когда на пути у нас попадалась какая-то вода. По пути к нам подстраивали всё новых и новых пленных. Получался какой-то конвейер, на место умерших и расстрелянных пригоняли новых пленных, и количество нас практически не уменьшалось.

Мы очередную ночь сидели изнурённые и голодные в новой яме и вдруг нам туда немцы бросают разрубленную дохлую корову. Что здесь началось. Мы кинулись на эту дохлятину и рвали мясо зубами и когтями. Мы просто обезумели от голода и рвали мертвичатину, стараясь хоть что-то съесть. Это было что-то страшное. А немцы, видя это безумие, ржали и гоготали, показывая на нас пальцами.

Потом нас загнали в какой-то лагерь, территория была огорожена колючей проволокой, и это был просто ад. Люди испражнялись тут же, грязь, вонь. Все лежали на земле в грязи, а тут ещё пошли дожди. Кто был слабее, так и оставался, где лежал. Трупы не убирали по несколько дней. Воду и пищу нам стали давать раз в сутки, да и разве это едой назовёшь? У многих раненых в ранах завелись черви. Лагерь превратился в сплошной ужас, крики, стоны, это не возможно было вынести. Мы все стали живыми скелетами, а охранники, смотря на этот ад, всегда хохотали. Они были просто «не люди». В тот момент я готов был их грызть зубами, душить руками, вот такая была дикая ненависть. А стреляли они в нас просто так. Смеются, смеются, а потом как полосонут по нам очередью из автомата, так человек десять, пятнадцать остаются лежать в грязи. Это они так развлекались. И били нас просто так от скуки и для разрядки. Спали мы в грязи тут же, сбиваясь в кучки, и ночь была не сон, а страшная мука.

Потом нас стали гонять на строительство укреплений. Если гнали через деревню, то из уцелевших домов выбегали женщины, дети и старики и кидали нам в строй что-нибудь съедобное. Кто успевал подобрать, а кто-то и не успевал, падал. Таких пленных, немцы просто расстреливали. Они стреляли очередями поверх голов, не давая нам подбирать продукты.

Дед снова замолчал, опустив голову на грудь, тихо плакал. Я обнял деда, у меня и у бабы Сани тоже лились слёзы. Мы кое-как успокоились. Оказывается, бабушка не знала всех этих подробностей. Дед никогда, и ни кому всего этого не рассказывал.

Уже стало совсем темно, и мы пошли в дом. Баба Саня накрыла на стол, налила всем суп, а деду налила стопку самогона.

– Ах ты мать, где прятала? – строго спросил дед.

– Да не прятала я, на растирания оставляла, – лукаво заметила баба Саня.

– У тебя сегодня трудный день, вот и налила, что бы ты немного успокоился.

Дед залпом выпил и крякнул от удовольствия.

– Если ещё одну нальёшь, не откажусь, – слукавил дед.

– Всё, хватит дед, – строго сказала бабушка и убрала бутылку, – вон стопка то стограммовая, а то больше нам с внуком и ничего и не расскажешь, заснёшь.

Нервы у деда, конечно, были на пределе, а меня от возбуждения била мелкая дрожь. Есть не хотелось, но мы перекусили. Я понимал, что нас ждёт бессонная ночь и продолжение рассказа. Баба Саня постелила мне в одной комнате с дедом, что бы нам было удобно разговаривать. Сама тоже не уходила, что-то вязала и ждала продолжения. На улице уже была ночь, светили звёзды, да и луна была полной и яркой.

Когда начали раздеваться, я внимательно смотрел на тело деда. Оно было во многих местах в шрамах. На руках, на плечах, спине и животе, везде были мелкие и крупные шрамы. О ногах я вообще не говорю, одна нога была просто искорёжена и тоньше, чем здоровая.