Мария Ивановна могла нагнуть и поиметь Верочку в любой позиции, преимущественно сзади, на предмет ее умственных способностей, воспитания Оли, недосола супа на обед или чересчур дорогого свитера, но раскрывать рот по поводу зятя старшая и главная хранительница семейного очага себе не позволяла. За это Борислав тещу сильно уважал. Мария Ивановна же десятилетиями скрывала то, из-за чего Борислава давно нужно было вытолкать за дверь с немногочисленными пожитками.

Семья – превыше всего. И эту структуру надо сохранять любой ценой, ибо «розумне телятко двох маток ссе».

Борислав был топовым жадиной и скрягой. Это была не просто картина, когда трудно оплатить ужин любимой женщины в ресторане, и человека буквально выворачивает наизнанку. Жлобство – черта более глубокая, когда жаль всего, что можно отдать в принципе – улыбку, эмоцию, помощь, сопереживание.

Но беда не в том, что женщине с таким мужчиной приходится рассчитывать только на себя или вымаливать копейку на помаду. Жлобизм проявляется прежде всего к самому себе – не отдавая что-либо, человек не испытывает сопровождающих чувств – нет радости, умиления, значимости, расстройства, которые естественно сопровождают любые действия и результаты. Жить  со скупердяями невыносимо, ведь не испытывая эмоциональную палитру, они не понимают чувств и духовных потребностей других.

По приходу домой с работы Борислав важно и молча поедал ужин, который к семи часам вечера обязан был стоять на журнальном столике в гостиной напротив телевизора, расположенного под «полотенцем» от пагубного воздействия прямых солнечных лучей, как и положено в каждой советской семье. На «полотеничке», сшитого из ткани, которая могла стоять как бумага, была изображена милая собачка-спаниелька, весело играющая с красным шариком. Животное было единственным, что хоть как-то скрашивало и эмоционировало пространство комнаты, где Борислав был хозяином. Телевизор был установлен в «стенке», состоявшей из малогабаритного шкафа, куда мало что вмещалось, серванта, в котором хранились документы и Верочкино золото, и стеллажа для книг, где располагались неизвестно откуда взятые карманные русско-немецкие словари, многотомники Толстого и несколько фарфоровых статуэток юных леди в красивых воздушных платьях, танцующих под неслышную музыку старинных оркестров. Напротив располагался раскладной диван и кресло, на котором каждый вечер и восседал глава семьи за ужином и просмотром новостей.

В обязательном порядке на тарелке его ожидало два толстых куска батона и такого же размера масло. В противном случае, тарелка с едой оставалась нетронутой или выброшенной в умывальник. После трапезы Борислав раскладывал скрипучий диван с цветочной обивкой, ложась на который можно было запросто заработать невралгию, выключал свет и опочивал до утра. Так ежедневно. Из года в год. Дизайнерский совковый минимализм, подкрепленный душевным. Даже собака с шариком на телике не топила сердечный холод жителей малогабаритной, но обеспеченной государством двушки. Молча.

Борислав воспринимал семью как некий орган, выполняющий поддерживающую функцию базовых низших потребностей организма. И то не всех – секса в этом перечне не было, а лишь пища, питье, поспать под теплым одеялом и получить утром судочек с обедом на работу.

Взглядом мог унизить, мягко «попросить» что-то сделать или отругать за неподобающее поведение. Выражение лица носил величественно-мстительное, словно надзиратель в Освенциме. В этом отношении Борислав с Марией Ивановной были чем-то похожими, хотя вопрос о том, по какой причине вечером в доме наступает гробовая тишина, не поднимался ни мамой, ни Олей, которая в это время прилежно учила уроки с бабушкой, ни Верочкой, за долгие годы привыкшей к отсутствию звуков.

По воскресеньям с самого утра пока все спали Борислав традиционно отправлялся в гараж неподалеку от дома. В подвале очень неприметного железного сооружения, покрашенного в бордовый цвет, с выпуклым круглым каркасом для сокрытия многоуровневой железной защиты, именуемой замком, который выпирал на двадцать сантиметров, хранились деньги. Вперемешку с пустыми трехлитровыми поколотыми банками, веревками, одинокими кирпичами, дровами, канистрами и прочей никому не нужной хозяйственной утварью мужчина хранил сокровища, накопленные годами, о существовании которых никто и не догадывался.

Борислав работал заведующим хозяйством на химическом заводе, и в его парафии находились все приходы и расходы на обеспечение работы комплекса, лучшего в Советском Союзе по выработке химсырья. Домой приносились тюки авосек из прочного волокна, различные разногабаритные мешки и сумки, с которыми дамы ходила за продуктами. На этом, собственно, все. Деньги в семью Борислав вкладывал неохотно – харчи, одежду и бытовые товары, а также лекарства для всех, в том числе и для супруга, покупала Верочка на свою зарплату и пенсию мамы.

Настоящий клад глава семьи хранил вдали от посторонних глаз в долларовом эквиваленте, распределенном по цветным мешкам с химзавода для отвода глаз, полученный в качестве откатов за возможность залить бетон, сменить крышу или «незаметно» увезти пару-тройку тонн химикатов на собственные нужды какому-нибудь бродяге-чиновнику.

В гараже за многие годы накопилось целое состояние, к которому даже сам Борислав не прикасался. Мужчине важно было не тратить, а копить. К сожалению, деньги по природе не рассчитаны на такое долгое и нудное накопительство в гараже, пережившем не один десяток сезонов, поэтому однажды Борислав вынужден был принять меры. Он принес один из мешков домой с печалью в глазах и наконец-то состоявшимся вербальным актом – криком о помощи прямо в коридоре:

– 

Деньги выцвели! – Борислав бросил на длинный зеленый ковер барсучью шапку и в зимних ботинках на цигейке пошкандыбал в гостиную, сел на кресло и заплакал.

– 

Какие деньги? – недоумевала Верочка, примчавшись на крики супруга из кухни, и Мария Ивановна, вынужденно оказавшаяся на месте трагедии, так как за мгновение еще спокойно перебирала цибулю в гостиной.

– 

Доллары! В мешках поцвели, куда их теперь? – мужчина вытер сопли клетчатым платочком и  достал из старого мешка пачку купюр, переплетенных красной ниткой и упакованной в старый целлофановый кулек, внутри которого невооруженным глазом был виден конденсат. Зеленые деньги выглядели уныло и безрадостно, ибо на каждой купюре располагалась выцвель, переливающаяся цветовой палитрой от темно-зеленого до багрово-коричневого оттенков. Борис

лав пытался соскрести лезвием плесень еще в гараже под болтающейся мерцающей лампочкой на толстом проводе, но ничего не выходило. Пришлось нести богатство в дом и искать семейной поддержки.

– 

Как куда? Боже, сначала скажи, откуда? – верещала Вера

, изрядно  расцветшая к

раснотой на щеках от взгляда хоть и на подпорченную, но все же кучу денег, которые супруг так нехотя и частично выдавал в день зарплаты.

– 

Оттуда… – Борис дернул рукой в непонятном направлении, скорее, от психов, нежели желая продемонстрировать источник обогащения.

– 

В

банк сдай,  – посоветовала Мария Ивановна

.

– 

Не примут. Вернее, примут, но половину отсчитают из-за дефекта.

– 

И что? Хоть что-то получим! – завопела Верочка, натягивая на раздавшуюся фигуру после родов мгновенно нафантазированное платье и шляпу с широкими полями, о которой женщина мечтала всю жизнь. Чтобы как Шанель.

На этом диалог был закончен.

Борислав не сдал деньги в банк – получить меньше показалось плохой затеей, поэтому не получил вообще ничего. Не ради этого он месяц в реанимации провалялся. Однажды мужчина приполз еле живой домой, сильно избитый по морде, с большими гематомами на глазах и голове, и попросил вызвать доктора. Скорая приехала быстро – наложили по гипсу на каждую ногу от пальцев до бедер, а сломанные ребра оставили как есть. Семья догадывалась о причинах избиения и искренне надеялась, что Борислав научится «делиться с дядями».