– У меня тоже – с тысячу людей да чуть больше четырёх сотен казаков, кои все стоят твоего Челищева, – уплетая за обе щёки успокоил приятеля Потёмкин. – Главно, что народец на Русь потянулся – не токмо православные, но и карелы, прочая чухна. Ко мне бегут погостами[21], семьями, просятся куда угодно – лишь бы подальше от шведских фогтов, лансменов и рейтар. Совсем, говорят, их налогами обирают, да ещё заставляют крепости поправлять и в армии свейской служить!

– Да, ко мне тож немало латышей[22] перебежало – так все сразу креститься попросились, значит, в русское подданство отдались, усмехнулся Пушкин. – Вот и работа нашим попам появилась – некогда стало о реформах святейшего Никона рассуждать! Мне, кстати, предписано, как и тебе, чаю, карелян наших склонять в драгуны да в солдаты вступать.

– А толк с них каков? С таких воев? – пожал плечами Потёмкин, запустив ложку в поданную чашу чёрной икры. – Вообще мыслю: в войско токмо годных для баталий мужей брать стоит, кои устав блюдут.

– А какой? Полвека назад дьяком Михайловым составленный – или новый – «Учение и хитрость ратного строя пехотных людей»?[23] – хитро прищурился Олонецкий воевода.

– Да любой. Кстати, твой новый уже устарел. Боевые построения, изложенные в нем, в Смуту были новы, а ныне в Европе их боле не узришь на марсовых полях, – Потёмкин чуть задумался. – Ты помнишь Семёна Змеёва?

– Стольника-то? Ясно дело! Знатный наездник!

– Так уж шестое лето пошло, как бил он челом государю. В рейтары просился. Как простого солдата его сперва офицеры иноземные гоняли. Потому кавалеристы муштровали. Сам коня чистил, на доспех блеск наводил, в караулах стоял. За годы те повоевал, в офицеры поднялся, вознёсся до рейтарского командира. А ежели б воинску науку не познал, а сразу в полковники? Не-а, и крестьянин должон воинску науку спознать. Уж потом его в бой пускать мочно. Вот многих беглецов в войско взял?

– Да ни одного. И не токмо в науке дело. Драгун с солдатом какой-никакой двор иметь должны, хозяйство. А эти почти без пожиток бежали. Деньги же как служилым платят, сам знашь.

– Знаю, беда в том наша, – мрачно кивнул головой Потёмкин, вновь пристраиваясь к кабаньей голове. – Потому очень рад был, когда своим по рублю выдать смог. Теперь, чаю, будут хорошо службу править и драться.

– Помоги Господь! Помоги Господь! – размашисто перекрестился Пушкин. – А я лишь по полтине выдал. У меня, хоть по титлу и целого Олонецкого воеводы, от нехватки денег вся беда и Челищева замятия. Стал мне в помощь посланный должность Олонецкого полкового воеводы править, гадить! Моих же солдат учинил сманивать, обещая вместо рубля по два в месяц платить! Что удумал: дескать, сам шведов он побьёт, и хабар будет великий, на всех хватит. Народ и зашатался. Он бы ещё спор о месте затеял! У, пёс!

– О каком месте? Куды Челищевым супротив Пушкиных! – насупился Потёмкин.

– А его б мне тады выдали головою, как положено. И не мешался бы нынче. Что творит! Главно, нарушив запрет мой, помчал он со своими людишками на свеев, начал войну раньше времени. Ведаешь, чем кончилось всё?

Потёмкин кивнул, медленно работая челюстями. Ему ведомо было, что воевода Енаклыч Челищев прибыл на судах к Ладожскому берегу недавно и с первого же дня стал предерзко себя вести. Не слушая Пушкина совершил налёт на свейские острожки, раньше времени растревожив осиный улей, и теперь собрался брать Корелу. Кабы не стрельцы новгородские да олончане, бывшие гребцами на судах, – беззаконно, по принуждению, кстати, Челищева, – плюнул бы на него воевода: пусть себе башку о крепостные камни разнесёт али свейской картечью подавится. А так приходилось военные планы перекраивать и без того малые свои силы по-новому распределять.

К разговору вернулись только справившись с кабаньей головой. Прихлёбывая из кубков вино, любуясь водной гладью, дружно взялись воеводы за серебряные ложки, дабы воздать должное ухе, а за ней – и рыбным пирогам.

– Ого, и тут, что ли, огурцы зреют? – вдруг потянул носом Пушкин.

– Зреют. И сами плавают да икру мечут, – захохотал Потёмкин.

– Енто как? Не шуткуй. Я чую огурец. Его ж свежий запах ни с каким другим не попутаешь.

– А, не… то не огурец… – засмеялся Пушкин. – Вон та рыбка так пахнет, – кивнул он на трепещащую груду вываленной прямо на землю неподалёку от костра, сверкающей мокрой чешуёй небольшого размера рыбы.

– Сейчас поджарят, попробуешь. Вкуснота! Такая только здесь водится и только весной ловится. Корюшкой зовут. Она будет нам на самый конец обеда, вместо пряников тульских али архангельских. Нету ж пряников! Извини, друже, тут не царский пир!

Съев пироги, отведав корюшки, воеводы отослали слуг и перешли к главному.

– За шведов камни, а за нас люди, Петра Михалыч, – глядя куда-то вдаль торжествующие произнёс Потёмкин. – Значит, быть нам с помощниками: с посланцами, гонцами. Пока мы тут пируем, сотни зорких глаз на сотни вёрст в округе добровольно за шведом приглядывают.

– Да. Но у шведа – мушкетёры да рейтары, а нам с тобой никто (ну, хошь бы Змеёва с его молодцами) не пошлёт. Потому предлагаю постоянно гонцов друг дружке слать, – предложил Пушкин.

– Дело! А если кто проведает, другому швед с тылу заходит, пущай не токмо гонца шлёт, но и хоть пару сотен шлёт, кои ворога боем свяжут. А совсем худо станет – в единый отряд сольёмся.

– Так и поступим!

Обговорив ещё кое-какие менее важные дела, воеводы стали собираться в путь. Каждый заторопился в свой лагерь.

– А Енкалыча усовестить нать! – сказал на прощанье Потёмкин. – Мы православных от нехристей ослобонить идём, а не притеснять и обиды им чинить! Втолкуй енто в его стоеросовую башку!

– Потолкую с Челищевым, – пообещал Пушкин.

– А не отстанет от разбоя – пиши прямо великому государю. – Нам тати в войске не надобны!

– Истинно так! – неторопливо взбираясь на вороного коня подтвердил суждение товарища по оружию Олонецкий воевода.

Стольник Потёмкин, откинувшись в седле, пребывал в приятной полудрёме, прикидывая, что раньше вечера в свой лагерь, устроенный там, где Лавуя-река впадает в Ладожское озеро, всё одно не поспеет. Стрельцы, гнавшие навстречу, по размякшей от недавнего дождя лесной дороге, толпу холопов, при виде воеводы сбили древками алебард своих жертв почти к самым древам. Десятник, сняв шапку, низко поклонился даже не заметившему его Потёмкину. Вдруг один, оттолкнув стрельца, пал прямо в ноги коню стольника. Красавец Яхонт застыл каменно, презрительно раздув ноздри и громким ржанием давая понять: марать копыта о мальца, которого соплёй перешибёшь, – не для боевого коня.

– Спаси! Боярин и воевода! – не поднимая головы кричал парень, которого уже охаживал плёткой подбежавший десятник.

– Встать! Раб!

– Я не раб! Do manus![24]

– Стой, пёс! – махнул рукавицей десятнику враз пробудившийся Потёмкин, меньше всего ожидая услыхать в этой глухомани латинское слово и с интересом разглядывая комок грязи и крови под ногами Яхонта. И ему ведом язык великих кесарей?

– Jntelligisme linguam Latinam?[25] – грозно вопросил стольник.

– Recte quidem, Domine spectatissime[26]… – срывающимся голосом пробормотал парень. – Я сын попа, Васька Свечин, взятый обманом. Я тебе пригожусь, боярин. Я ведаю и по-шведски, и немчинов язык знаю. У Невы рос!

– Поднять, умыть, накормить, опосля представить пред мои очи, – приказал воевода.

Подождав, пока парня поднимут, тронул коня.

– Куды ещё взять! Отрок приказу Челищева с теми холопьями гребцом быть должон, – встрял десятник.