Потёмкин был рассудителен, пытливым умом обладал. Таковых бы учёных мужей поболе – к знаниям тянулся, книги любил, а уж с какой охотой старые свитки разбирал – дела бы ему посольские править, а не шведов в северных болотах пугать. Но всему своё время, что поделать! Он вот, государь, тоже ведь любит свои мысли бумаге доверять, а скоро придётся откладывать перо, надевать до-спех да к войску ехать, Ливонию воевать. Нет! Все, способные вершить дела – от царя до ратника – должны сегодня за землю родную встать. Потому и ещё один старый знакомец по богомольям – стольник Семён Змеёв – тайный указ царя с зимы сполняет. Будет шведу от него знатный гостинец!
Алексею сказывали, как после Столбовского мира[3] король шведский Густав Второй Адольф похвалялся (и государь повелел эти слова для памяти записать!): «Теперь без нашего позволения русские не могут выслать ни даже одной лодки в Балтийское море… Теперь у русских отнят доступ к Балтийскому морю, и надеюсь, не так-то легко будет им перешагнуть через этот ручеек».
Что ж, верно. Но верно и то, что с той поры православные бегут и бегут от шведов со своих исконных земель. Такой порядок устроили рабам Божиим – хоть вешайся. Аки клопы кровь и соки и людишек сосут – и никак не насытятся.
Нет, шведам верить нельзя. Всеми способами ищут, как бы у нас поболе земли урвать. И творят разные пакости. Не забыл Алексей Михайлович, как нанесли ему личную обиду: не выдали в Стокгольме самозванца Анкудинку. Свой прибыток от деяний сего злодея искали, новой Смуты в его царстве вожделели.
Стрелецкий сын Тимофей Анкудинов с десяток лет назад пожёг на Москве двор с женой да объявил себя сыном царя Василия Шуйского. Не дожидая, пока за слова таки на дыбу вздёрнут, утёк в туреччину зудел назойливо о своих правах на престол султанским визирям в Стамбуле, но не найдя сочувствия, к папе римскому подался, назывался «гранд-дюком Владимирским и Шуйским, князем Великопермским», предлагал привести Русь в католическую веру. Но папа не пожелал связываться с «Джованни Шуйским», и тот бежал к казакам Хмельницкого. Это было уже серьёзно: прохиндей уверил часть старшины, что он – законный наследник престола, а царь Алексей – самозванец.
И государь приказал добыть «вора Тимошку» и доставить в Москву. По доброте своей Алексей Михайлович обещал Анкудинке прощение, ежели свои безумные дела прекратит. Но тот исчез, и… для бешеной собаки сто вёрст не крюк – объявился в шведских землях, обещая за помощь в его «праведном» деле своей законной царской десницей передать короне ещё многие русские земли.
Правившая тогда королева Кристина, пожалев «сиротку», который в четвёртый раз, к слову, сменил веру, на этот раз став лютеранином, даже передала ему значительную сумму денег – дабы «принц» не нуждался. Жить в своей стране дозволила. А царёву посланцу в выдаче Анкудинки отказала. Впрочем, и собирать ему войско риксдаг не спешил. Держал самозванца до случая, аки камень за пазухой. Царь через своего посланца настойчиво требовал выдать самозванца, и королева, наконец, согласилась, но… того в пределах коронных земель и след простыл. Наскучило Анкудинке безделье – и «Шуйский» продолжил свой путь по странам европейским, пока не попал в края союзного Алексею Михайловичу голштинского герцога. Герцог как раз просил у Москвы торговых привилегий и свободного проезда в Персию для своих людей. И в знак расположения к православному царю изловил и передал ему Анкудинку, которого привезли с великими предосторожностями в Москву. И вот три лета назад Тимофея Анкудинова прилюдно четвертовали. Алексей Михайлович по сию пору не понимал: почто не бил челом великому государю, не просил живота, почто упорствовал в своём царском достоинстве, даже когда родная мать признала! Мог же получить милость – не любил государь людей мучить. Ан пришлось казнить, кабы второй Смуты не возникло.
При отце повесили ворёнка[4], при нём взошёл на плаху Анкудинка. Царь вновь поёжился – теперь от пробежавшей по телу нервной дрожи. Удел такой у тех, кто неосторожно к царскому месту приблизится. Потому как у каждого – от боярина до холопа в России – своё место.
«Да уж, – подумал Алексей Михайлович, – даже Указ мой изменить то не мочен!». И так вдруг тоскливо ему стало. Потому как сам разбередил кровоточащую рану. Ну ничего не мог он, владыка огромной державы, ничего не мог поделать с местничеством. И даже в этой войне он, самодержец, вынужден считаться в первую голову с породой своих воевод![5]
Так уж повелось на Руси, что все служилые люди знали: если пращуры одних командовали пращурами других, то и все дети, внуки, племяши будут также вечно командовать потомками подчинённых. И порухой родовой чести было встать под начало воеводы, предок которого под началом, скажем, твоего прадеда служил. Это же весь род понижало на ступень, а то и несколько, в строго сословном царстве-государстве. Да, царь волен был издать любой указ. Но упомянутый в нём боярин или дворянин мог в ответ подать челобитную «в отечестве»: мол невместно ему служить под началом упомянутого в указе. В ответ другой стороной подавалась челобитная «о бесчестье и оборони», и делом занималась Боярская дума. Поднимались разрядные книги, изучались старые записи. И не считался истец ослушником: он не против царя выступал, а против первенства другого, за честь рода! А дело стопорилось!
Поэтому шаг за шагом наступал на прежние порядки великий государь. Как Никон – ломать всех бояр, детей боярских да дворян через колено, не решался. Эдак и служить-то станет некому. Он прекрасно помнил, как решил дать на войне особое командование и полки своему любимцу князю Юрию Алексеевичу Долгорукому – а к нему никто из благородных людей служить не пошёл! Потому как князь относился хоть и к аристократии, но второстатейной. И считали служилые, что недостаточно знатен Долгорукий для такого назначения, не хотели ущерб иметь в своём статусе. И – виданое ли дело! Сам Алексей Михайлович любимцу полки формировал, хотя уж и совсем не царское это дело!
И на войне со шведами придётся считаться с породой! Потому что не изменишь в один раз вековых убеждений в людях, что Трубецкой всегда должен командовать Долгоруким, Хованский – Змеёвым, Голицын – Потёмкиным.
Но удалось государю и на своём настоять. Не было в этом походе разделения на Большой, Сторожевой и прочие полки. Был Государев полк и прочие отряды. Шли полки нового строя с иноземными офицерами. И, наконец, Алексей Михайлович лично возглавил армию. А это значило, что все важнейшие приказы исходили только от него!
За оконцем стало светло-розово, повеяло утренним холодком. Скоро пора было собираться на молитву. Алексей Михайлович оглянулся. У дверей уже стоял слуга-постельничий, не решаясь отвлечь великого государя от высоких мыслей.
Царь притворил оконце и дал знак, чтобы ему подавали умываться.
Исполин с Востока
И кто доносил: нет у царя московитов более войска – вся немалая рать в Литве да в польских землях стоит, а остатних недавний мор скосил. Ох как ошиблись резиденты иноземные да имперские и шведские, английские и голландские купцы, помимо торговли охотно шпионившие для своих правительств в русском царстве-государстве.
Огромное войско двинулось к ливонским переделам. Огромное пыльное облако, скрывавшее от подсылов генералов короля Карла, было развеяно, прибито к земле принесённым им частым дождиком. И предстала перед лазутчиками громадная пёстрая змея – многочисленная русская армия.
Бодрым шагом за своими головами, гордо восседающими на породистых лошадях, с символами власти – чеканами в руках, одетыми в блестящие брони да парчовые одежды (будто не на войну, а на праздник вырядились), шли барабанщики да сиповщики[6], а за ними – стрельцы в бархатных шапках с овчинным околышем, разноцветных суконных кафтанах (по цвету своего приказа). Московские – в красных да малиновых, отличаясь от всех прочих жёлтыми сапогами до колен, с мушкетами в руках, шпагами на портупеях. Новгородцы шли в синих да красных кафтанах, прочие же городовые стрельцы в кафтанах из сукна некрашеного, да вооружены были самопалами с фитильными замками, саблями и бердышами. Но на каждом красовался банделир[7], именуемый в войске «двенадцать апостолов», – по числу зарядов, с привязанным к нему длинным куском фитиля, каждый имел пороховницу-натруску.
