– Но только недолго – мы должны сегодня закончить с лирикой.

На этот раз мы за столом без Гали и без бульона в молочно-белой фарфоровой супнице. Зато к пирожкам добавились конфеты в синей фарфоровой вазочке.

– Варька, пойди позвони папе – узнай, когда он вернется!

– Можно было просто попросить меня выйти! – беззлобно огрызнулась Варька и, захватив горсть конфет в сверкающих обертках, покатила к себе. – Нина-Серафимна, не забывайте, что я вас жду, но не очень спешите! – И засмеялась, помахав свободной от конфет рукой.

Юлия Михайловна подождала, пока Варька скроется за поворотом, и протянула мне конверт:

– За два занятия вперед.

– Спасибо.

Я не испытала ни малейшего смущения, просто взяла деньги и все.

– Совсем недавно развелись? – вдруг спросила она.

И осторожно, но спокойно посмотрела на меня.

– Третий месяц. Но мы еще не оформили развод… А что, так заметно?

– Ну так… заметно, – мягко улыбнулась она.

Я почувствовала, что у меня зачесался кончик носа.

– Все будет хорошо, я уверена. Правда-правда, можете мне поверить: я это пережила. Только я была на втором месяце беременности…

– А Варькин папа?

– Неродной: мы поженились, когда Варьке было пять лет. Он мой бывший однокурсник. Как видите, Варька называет его папой… Так что не сомневайтесь: вы выдержите. Еще пару месяцев поумираете, и – бросайте курить! Как врач вам говорю.

Это был первый мой разговор об этом – не верите? Придется поверить. И дело не в том, что бабули уже нет, а папа есть, но с Аней и в Америке, и не в том, что с Пузырем я никогда не откровенничала – с чего бы? – просто однокурсник, а Алена уехала в Англию, оставив мне свои записи и группу учеников… а в том, что лишь одному человеку на свете можно было бы рассказать все, и только один человек мог бы все понять и найти самые верные, самые важные, единственно нужные слова:

– Зато у тебя длинные ноги!.. Ну, не самые длинные, конечно, но… Иди сюда, проверим!..

Или:

– Не грузи! Пойди съешь шоколадку, и поехали кататься!

А все остальное мне не нужно. И разговоры с вами мне не нужны…

– А машину вы зря не забрали, – сказала Юлия Михайловна.

– Нет, не зря: во-первых, деталей на нее не напасешься – она до того стара, что соседи умоляли вывезти ее из двора, чтобы детей не пугать, а потом порывались сами ее вывезти… А еще я боюсь ездить, когда нет… ну, кто знает, что ты уехала на машине, ну…

– Да, я понимаю. Я, между прочим, не вожу – боюсь. А Варька уже умеет – отец научил… Ждет не дождется восемнадцати… Да, у меня есть забавная фотография. Сейчас покажу! – И Юлия Михайловна быстро встала из-за стола и вышла из гостиной.

Почему-то принято считать, что ничто так не утомляет гостей, как фотоальбомы хозяев – с детьми, собачками, двоюродными тетушками бывшего мужа. Но я люблю рассматривать эти вещественные доказательства существования времени… ну да: когда вы перелистываете страницы фотоальбома, вы как будто застукали время за его работой – подчас созидательной, иногда вполне творческой – ну, как можно было превратить этот овощ неизвестного пола в жизнерадостную девушку? Но чаще, что и говорить, разрушительной: за что так жестоко с жизнерадостной девушкой? За какие грехи ее обратили в дружелюбно улыбающийся, но абсолютно беззубый сухофрукт?

– Вот! – Юлия Михайловна положила передо мной фотоальбом, открытый на фотографии хохочущего шести- или семилетнего мальчишки, сидящего за рулем навороченного взрослого мотоцикла – наверное, «Харли Дэвидсона».

Мальчишка в малиновых шортах и белой футболке гордо выпятил грудь, демонстрируя рисунок на груди – Барби в розовом наряде принцессы.

– Узнаете? Варька. Ей здесь восемь. Муж ее брал с собой кататься на мотоцикле. По секрету от меня… Вообще, она не в меня – я трусиха, а Варька – и на скейте, и на скутере, вот, смотрите. В детстве – настоящий пацан.

И Юлия Михайловна начала перелистывать страницы фотоальбома – Варька на велосипеде, Варька на роликах, снова на велосипеде – и везде с улыбкой во весь рот – как у Кэмерон Диас. На некоторых фотографиях рядом с Варькой – сама Юля, маленькая, похожая на подростка, на некоторых – коренастый дядька, губошлеп с добродушными свиными глазками и намечающимся животом.

– Это Валера. Муж. Так не видно, а в жизни он очень обаятельный, – сказала Юля. – Но главное – обожает Варьку.

– Мам! Я устала. У меня болит голова.

Я не услышала, как к нам подъехала коляска. Варька приблизилась к матери и смешным доверчивым движением вытянула шею – вперед и вверх, как маленькие дети, когда они подставляют голову, чтобы им потрогали лоб – проверили температуру.

– Может быть, на сегодня хватит? – Юлия Михайловна приложила ладонь к Варькиному лбу. Помотала головой: температура нормальная. – А вы нам дадите большое домашнее задание. А?

Я замялась: занятие-то оплачено целиком, а мы страдали только час, но, взглянув на Варькино жалкое лицо, я сказала:

– Хорошо! Но тогда вы вдвоем – да-да, вдвоем! – выучите цитаты из всех программных стихотворений! А я в следующий раз начну с проверки. Идет?

– Опа! – удивилась Юлия Михайловна. – То есть я тоже должна зубрить? Типа меня тоже проверять будете?

– Да-да-да! – обрадовалась Варька. – Мы согласны.

– А иначе не получится… – сказала я. – Честно, я стихи знаю только потому, что со мной бабушка зубрила.

…А все-таки жаль, что Варька не выучит «Телегу жизни», ведь в этой телеге – развернутая метафора, что бы там Мила вчера ни говорила… Нет, ну точно метафора, говорю я вам…

– А не сравнение? – в Милином голосе звучит нескрываемая издевка. – Насколько я знаю, метафора – это скрытое сравнение, а здесь прямо сказано: «Ямщик седой – лихое время»…

– Да, наверное, все-таки сравнение, – признаю я. – Вы правы: пушкинской телегой правит само время, и это четко сказано… Но ведь у Пушкина время – это не только утро, вечер, это еще и юность, старость… Тогда… постойте! Тогда здесь есть еще одна параллель – день как жизнь. И это, пожалуй, все-таки метафора – она ведь убрана в подтекст… Да, метафора, а не сравнение! И – развернутая метафора, поскольку она держит, организует все стихотворение. Ясно?

– Да ясно, ясно. Ежу понятно! – говорит Мила с раздражением.

– Ну вот видите! – показываю я на Милу открытой вверх ладонью. – Ежу понятно, едем дальше…

– Ч-т-о-о-о??? – Мила возмущенно вскидывается на меня под радостное Васино «Мила – еж… ну так что ж!»

Савелий-слева начинает отстукивать ритм по парте:

– Давай, Василий, повторяй «Мила…»

– Мила еж, ну так что ж… В сердце дрожь… – Вася на секунду замирает, подыскивая рифму…

– Не уймешь! – заканчивает Савелий-слева.

А он, если свести прыщи, довольно симпатичный мальчишка. Через год-другой прыщи сойдут, и будут видны черты лица – острые скулы, твердо очерченный рот. Точно симпатичный! Немного ушастый, но, когда заматереет, это будет придавать ему мальчишеский шарм. Как у Майкла Монта – это из «Саги о Форсайтах», если не читали.

– Мила еж… – Савелий и Вася радостно выстукивают ритм.

– Вам нравится?? – Мила даже привстает из-за парты.

Ну, конечно, мне нравится, хотя и не совсем: слишком все прямо, не хватает синкоп. Ну, в смысле, драйва и грува – когда фраза качается, ломается и спотыкается, как у Маяковского или Эминема… А как же тогда? А! можно убрать «ну так что ж» – и оставить просто «что ж»: Мила еж – что ж?..

– Может быть, подпевать начнете? – у Милы от бешенства твердеет лицо.

– Ой, простите! Вася, Савелий! Прекратите немедленно! – фальшиво возмущаюсь я.

…Нет, все-таки надо было Варьке задать «Телегу…». Ведь в этой пушкинской телеге, как в лукошке, сидит вся еще не вылупившаяся русская литература с ее неизбывной любовью к дуракам и дорогам, потому что куда же мы без дураков и дороги и какой же дурак не любит быстрой езды? И Гоголь любит – и бричку, и птицу-тройку любит, и Лермонтов любит – хоть проселочным путем скакать в телеге, хоть на гордом скакуне летать по дорогам Кавказа, и Набоков любит – у него в детстве был шикарный велосипед – бабуля говорила, что Набоков об этом где-то писал…