Хотя лирика в моей жизни всегда играла и играет самую главную роль. К сожалению. Лирика, романтизм…Ведь многие серьезные вещи я делала из романтических побуждений, всегда много мечтала и мечтаю до сих пор, например, что в меня влюбится знаменитый актер какой-нибудь, или я вдруг сделаюсь знаменитой каким-нибудь макаром, знаменитой с хорошей стороны, конечно. Или что я совершаю какой-нибудь героический поступок, и все удивляются и рукоплещут мне….Глупая, правда? Как Бальзаминов…Хотя, на самом-то деле, я являюсь обладательницей осторожного трусоватого приспособленческого характера. А-ля хамелеон. Мне иногда даже становится страшно, насколько он прагматичен и хладнокровен, мой характер, насколько он расчетлив, одновременно с полнейшей лиричностью и романтикой. Абсолютно обо всем в своей жизни (с самого раннего детства, насколько себя помню), я думаю через призму свое выгоды, или, по крайней мере, через призму «а что мне будет». Это как бы шахматы такие у меня в голове, и я автоматически просчитываю все возможные ходы, которые могут последовать за тем или иным моим поступком, и выбираю самый для себя выгодный и безопасный ход шахматный. Но это происходит не потому, что я так хочу и специально загружаю свою голову сложными логарифмами из Высшей математики. Нет, конечно же. Это все происходит у меня в голове само собой, автоматически, очень быстро и четко. И часто меня это даже пугает, потому что многие «ходы» и «рокировки» касаются любимых моих людей. Нет, я никогда и никому не делала плохо, но всегда думала только о себе, своей безопасности и преимуществах. Даже когда родила Марусю преждевременно, и долго с ней мытарилась по больницам, под злобную радость моей мамы, которая потирала ручки удовлетворенно, говоря мне каждый раз – вот так тебе и надо, не причащалась в беременность, вот и получила, что заслуживаешь, отступница.

Да, мне хотелось, чтобы все ужасы роддома и 3-ДСО в Подольском роддоме оказались только дурным сном, чтобы я проснулась здоровой и беззаботной, как раньше, без невероятной тревоги за своего ребенка, который два раза чуть не умер там, в больнице, без раздирающей мою душу и сердце боли за нее и за себя. Сейчас-то я готова отдать свою жизнь за мою деточку,отдать все, чтобы она была в безопасности, сыта и жизнерадостна. Я готова горло перегрызть всякому, кто попытается ее обидеть. Но такое чувство нежности к ней и ответственности за нее появилось не сразу. Как я уже говорила, мы с ней много времени провели в больницах в первые месяцы ее рождения. Сначала обследовались в роддоме три недели, потом лежали с пневмонией, потом еще пару недель на долечивании так называемом, но вот последнее было уже моей перестраховкой, ребенок мой был слаб, хотя мы могли бы лежать и дома, но мне нужно было, чтобы рядом были врачи, на случай ухудшения. У нас был контакт по коклюшу, и нас отправили снова на долечивание в этот ненавистный Подольск. И я, измотанная родами и всеми этими мытарствами, сидела в Скорой с Машей на руках, с таким чувством горечи, тоски, тревоги, желания остаться там, дома, в тепле и уюте, что просто готова была оставить Мурку одну в больнице, оставить ее лечиться и вернуться домой, или вообще отдать ее кому-нибудь, потому что уже так много проблем сразу навалилось с ней! А я была совершенно не готова к этим нервам и больному ребенку, я думала быстро родить здоровую дочку и жить дома, как и прежде. Но все выходило по-другому, совершенно по-другому. И в эти первые месяцы у меня не было чувства, что это мой ребенок, и я никому его не отдам. У меня было только ощущение огромной проблемы, с которой я не смогу справиться, и надо просто ее оставить. Как будто ее и не было, этой проблемы. Хотя, конечно, внутри себя я прекрасно осознавала, что нигде и никогда я ее не оставлю, эту мою проблему – ребенка, не оставлю, потому что это МОЙ ребенок, моя проблема, и я ответственна за нее. И во мне боролись два чувства- желание быть дома, с папой-мамой и мужем, после стольких скитаний и мучений по больницам, и чувство невероятной жалости к моей малышке, которая, кстати, была в то время (да и сейчас остается) очень горластой. Нет, она орала не часто в младенчестве, зато с полной самоотдачей, и , в основном, по ночам, когда у меня просто ноги отнимались от усталости и глаза сами закрывались, стоило присесть где-нибудь. Потому что весь день суета с грудничком – это вам не на работе сидеть. С грудничком -то покорми, то гулять, то массаж, то укачивай спать снова, и так целые сутки, днем и ночью. Иногда от усталости я часто злилась и даже начинала покрикивать на свою грудную дочку, которая никак не желала засыпать, ее приходилось укачивать по два-три часа, а она, проспав два часа, снова просыпалась и начинала плакать. И я не сдерживалась, я в отчаянии повышала на нее голос, хоть она и не понимала ведь ничего, но я раздраженно сетовала на то, что она не спит. И не дает мне покоя, и когда же она начнет спать нормально! А потом мне становилось невозможно жаль дочку, и стыдно за себя, что я ругалась, ведь она родилась недоношенной, у нее была перенатальная энцефалопатия после рождения, и нервная возбудимость повышенная. И она была в этом не виновата. И я не имела права кричать на нее за то, что она никак не хочет засыпать, плачет, плачет, и мне по три часа приходится ее укачивать снова и снова. Вообще, нельзя себе позволять кричать на ребенка, ведь потом сама будешь на себя злиться, что обидела малыша.

Сережа плакал, когда я с Машей моталась по роддомам и реанимациям, на работе сидел и плакал, и его там утешали все, это он мне потом рассказал. Да мы все плакали, я плакала постоянно, просто не высыхая, первые полгода.

Особенно трудно мне было первые два месяца после ее рождения, когда мы жили по больницам. Только два раза мы приехали домой, а потом снова попали в больницу, первый раз – в ноябре, когда у Маши начался отек легких, и ее едва спасли, и второй – в декабре, когда я перестраховалась и снова решила ехать с ней в больницу в Подольск этот ненавистный, у Маши не снижалась температура, всегда была 37,1 – 37,2, и я так боялась! А это оказалась субфебрильная температура, от нервного возбуждения ребенка. Но я поехала снова с ней ложиться в больницу, а у нас еще был контакт по коклюшу, и нас положили не в основной корпус, а в инфекционный, одноэтажный, рядом с моргом. Это старое здание 50-х годов с облезлыми стенами и сантехникой до ужаса ржавой, вся ванная в нашем боксе была желтая, как будто вообще дореволюционная. Бокс имел два входа, в холл и на улицу. Детской кроватки тут не было, и я клала Машу на свою кровать. К стенке ледяной, отгораживая ее от стенки подушкой и одеялами. Делала ей гнездышко, тк дико боялась сквозняков уже, мало ли что. Это было ужасно – лежать снова в больнице, волноваться за ребенка, постоянно мерить ей температуру, а двухмесячному грудничку температуру мерить так сложно!

А в соседнем боксе лежала девочка трехмесячная, родившаяся без рук и ног. И ее родители-врачи от нее отказались, и девочка без конца плакала, плакала сутками, и никто к ней не подходил, никто ее не жалел! И у меня просто сердце разрывалось от ее плача, меня туда не пускали, конечно, и она страдала, страдала днем и ночью. Это просто невозможно даже вспоминать сейчас! Вообще, я такого насмотрелась в 3ДСО и 4 ДСО и в Подольском роддоме, что просто ужас. Там была палата брошенных детей от месяца до полугода, несчастные детки лежали там одинокие, кто-то спал, кто-то играл со своими ручками, кого-то кормила медсестра, и все детки на нее смотрели, как на чудо какое-то, на диковинку! Они вставали на четвереньки, и все, как подсолнухи, поворачивали голову в сторону медперсонала, когда кто-то входил в палату. Бедные, бедные брошенные детки! Что их ждет??? А ту девочку без рук и без ног????Ой, нет, не могу.

И вот я, в конце концов, не выдержала лежать в боксе этом больничном, позвонила Сереже, собрала наши с Машей вещи, и уехала домой с Сережей. И 12 декабря мы были уже дома. Гуляли с Марусей на балконе, тк на улице было холодно, играли в погремушки – она просто обожала погремушки, тянулась, радовалась, улыбалась во весь свой ротик! А мне плакать хотелось, глядя на ее улыбку, я постоянно трогала ей головку – нет ли температуры, и вспоминала, как она лежала в реанимации в кювезе в роддоме сначала, в грязных пеленках застиранных (Подольск!), и улыбалась мне, и как потом лежала и улыбалась мне с капельницей в головке своей маленькой, потому что нигде больше веночек не было видно, только на головке, и это было просто невыносимо!!! И я ревела, ревела все те два месяца, начиная с самого приезда в роддом, потому что там отношение к бесплатным роженицам было как к бомжихам и проституткам, хоть мы все были и замужем. Грубость, хамство, грязь, а я еще попала там не в нормальное отделение, а в инфекцию, тк у меня в карте была обозначена молочница, и вот там я тоже такого понасмотрелась! К нам привезли алкашку, которая родила на свалке. Собирала металл, молодая девчонка 18 лет, другая – родила вообще, стоя в приемной, ребенок вывалился сам. Это ужас просто был один! А мне ничего не говорили про Машу, и роды принимал хирург грубый из соседнего военного госпиталя, медсестры хамили мне, когда я плакала от схваточных болей, конечно, никаких обезболивающих мне не делали, ведь это был 1998 год, Подольск, и я не была хозрасчетной роженицей, то есть платной. Я была по полису. И медсестра мне говорила – а ты как думала, когда под мужика ложилась, а? Или в 26 лет уже не думаешь ни о чем, только бы под мужика лечь? Вот такое там было отношение к роженицам, в этом Подольске. Это было отвратительно. Мне делали разрезы, чтобы ребенок вышел нормально, ведь недоношенный, слабый, а потом хирург типа шутил – что, тебе всю дырку зашить, или для мужа оставить немножко? И я просто была очумевшая от такого хамства, потому что никогда с ним не сталкивалась в своей жизни, я жила в другом, приличном, мире, и у меня было чувство, что я попала просто в АД!!!! Зато как было радостно, когда я родила уже Машу, мне ее показали, она была в белой рубашке-пленке, она сама закричала сразу, хоть и была недоношенная. И я так обрадовалась! Но тут врачиха мне сказала грубо на ухо – не радуйся, мамочка, ребенок может в любой момент умереть, он ведь недоношенный! Но я знала, что Маша не умрет, нет. Я это знала всегда. А потом, уже в палате, мне ее не приносили и не приносили. Всем приносят, а мне нет, я спрашивала всех врачей, что с моим ребенком, но никто ничего мне не говорил. И так было четыре дня, или пять, я уже не помню. Я лежала и ревела целыми днями. А потом одна врачиха пришла и грубо сказала – ну, что ты не интересуешься своим ребенком, не нужен он тебе, что ли? Да вы ведь ничего не говорите, только хамите на все мои вопросы!!! И меня повели в детскую реанимацию. И я увидела мою Машу в этих ужасных пеленках застиранных, она лежала в кювезе со своей огромной шевелюрой светлой (родилась с длинными волосами 10 см), и улыбалась, улыбалась во весь рот! И я снова ревела…А Маша была похожа на маленькую обезьянку-капуцина. Но мне было это не важно, это был мой любимый ребенок! И она быстро развивалась, всегда пыталась задрать свою головку, если лежала на животике, и посмотреть вокруг.