- Да, в Покровском! - машинально повторив, прошептала Ирина. - И сейчас всё в покровском, и завтра, и послезавтра, и... без конца. Зачем Покровское, почему? Бессмыслица какая-то...

Ирина помнила, как они приехали. Как настаивал Дмитрий, чтобы она устроилась работать на хлебопекарню. "Быстрее денег скопим! - вспомнила она его какие-то сухие, безжалостные слова. - Уедем в Подмосковье. Вот там уж и отдохнём!" В Подмосковье ей уже не хотелось. Родители умерли. Никто её там не ждал. Она и сама не знала, чего ей надо, но на пекарню... не хотелось.

До самого отъезда в Покровское Михаила она не видела, он избегал её. А она готова была ехать, куда угодно, хоть за 1000 вёрст. Только бы скорее бежать, бежать отсюда! Бежать от себя... Ей всё время казалось, что случится что-то страшное, непоправимое, чего она уже больше не перенесёт. Невыносим стал и Дмитрий. Кто-то передал ему, что видел её с Михаилом в кино, и он стал душить её своей необузданной ревностью, чёрными подозрениями.

В Покровском стало ещё хуже. Он не мог забыть ей Михаила.

- Ты думаешь, я не вижу? - кричал он ей в лицо. - Не чувствую? Ты - словно чужая. Ты... ты даже отдаёшься мне безучастной и холодной, как лёд. Ну скажи, скажи, кто у тебя на уме? Стрельцов, да? Кто?!.

Так было часто. Не раз она подумывала бросить его, но останавливал её от этого шага ожидаемый ею ребёнок и сам Дмитрий, когда остывал и вымаливал у неё прощение, чуть ли не на коленях. Он всё-таки любил её, по своему, и какой-то странной, непонятной любовью. Любил и оскорблял. Ирина не понимала его. Но она не хотела, чтобы ребёнок рос без отца. Слово СЕМЬЯ было дорого ей, и много для неё значило. Она ещё надеялась, что с появлением ребёнка всё изменится. У неё появятся новые заботы, радости, её легче будет изменить своё отношение и к Дмитрию (ведь он будет отцом её ребёнка), да и сам он, возможно, переменится.

Ирина старалась не замечать, что меж ней и Дмитрием нет ничего общего, и надеялась, что этим общим станет ребёнок. Чтобы отвлечься, пробовала помогать в больнице, бралась за английский язык, пыталась развести свой сад и цветы - ничто не помогало. Кругом её окружала какая-то пустота, бессмыслица. Что бы ни делала, не понимала, для чего. Почему такое равнодушное у неё отношение ко всему, не знала. "Словно по обязанности живу" - думала она, сама себе удивляясь.

Несмотря на все усилия Ирины быть Дмитрию хорошей женой, другом, разлад между ними всё усиливался. Дмитрий чувствовал искусственность её теплоты и оскорблялся. Холодок, который он всегда ощущал в её отношении, нередко приводил его в бешенство. Он хотя и любил её, всё чаще раздражался по каждому пустяку, и был даже груб. Он не верил ей, сделался мелочен и придирчив. Хорошо относиться к нему было всё труднее, приходилось насиловать душу.

Дмитрий стал выпивать и незаметно опускаться. Однажды, когда он поцеловал её, она непроизвольно отшатнулась.

- За что ты меня так не любишь... ненавидишь? - словно от физической боли застонал он и вдруг истерически закричал: - Я знаю, знаю, с кем ты целуешься! Знаю! У, б...ь! - выплюнул он грязное ругательство.

- Как ты смеешь! - задохнулась от обиды Ирина.

Дмитрий опомнился, опустился на пол и руками хватал её за колени, платье, целовал её холодные, безжизненно опущенные руки. - Прости меня, Иринка, родная, прости! - бормотал он в волнении. Пальцы его судорожно бегали, мяли складки платья.

Ирине стало и противно, и жалко его. Она уже не думала о себе, она всегда всё делала для него, хотела его полюбить, старалась изо всех сил, но он сам, сам всё к себе убивает, отталкивает своими подозрениями и недоверием.

"Ну что, что могу я ещё сделать?! - опустошённая, горько размышляла она, не двигаясь. - Как трудно жить, когда люди не понимают друг друга... не находят ничего общего и порождают лишь душевную скуку и безразличие ко всему, даже отвращение".

Шли месяцы. Ирина поняла, что родившийся ребёнок ничем их не связал и не свяжет. Мысль эту она восприняла уже как-то спокойно, равнодушно. Удивляло только, как она могла увлечься, да ещё и выйти замуж за такого человека - без цели, без идеалов, за человека, который похож на аморфное тело, готовое принять любую форму в зависимости от обстоятельств.

Теперь Ирина не обижалась на него, перестала как бы замечать. Она знала, что виною всему она сама.

Так шло время. Ребёнок подрастал, а в жизни Ирины и Дмитрия ничего не менялось. Скандальные сцены чередовались одна за другой. И вдруг в мае этого года Дмитрий утих. Он тоже стал безразличен ко всему, замкнулся и не подходил не только к Ирине, но даже к сыну. Тихо где-то напивался, молча приходил, ужинал и ложился спать. Иногда приходил в полночь, а иногда и совсем не приходил. До неё дошли слухи, что он ходит к какой-то женщине, но она сомневалась и потому не спрашивала, где он бывает: по себе знала, как оскорбительно недоверие.

Как-то вечером к Дмитрию заглянул сосед Юрий. Он был человеком серьёзным, хорошим семьянином, имел двоих детей и, как узнала Ирина, неверную жену, которую любил и прощал. Желая немного отвлечься от семейных неурядиц, приходил к Дмитрию поиграть в шахматы. В этот раз Дмитрия дома не было.

Ирина предложила Юрию посидеть с ней, попить чаю.

- Почему вы всегда такая грустная? - участливо поинтересовался он.

И она просто и без стеснения рассказала ему о наболевшем. Ей хотелось выговориться перед кем-то. А когда всё рассказала, ощутила неловкость. Она боялась осуждения. Но он понял её, вздохнул:

- Бывает и хуже... - и погладил по голове, как девочку. - Не надо отчаиваться.

И эта простая ласка, участие и доброжелательство вызвали в ней поток слёз. Он подошёл к ней, прижал к себе, утешая. На душе у обоих наступил покой, они как будто породнились. Юрий начал целовать ей руки, потом лицо и губы, и она не противилась этому. Их две надломленные души давно истосковались по человеческой ласке, и теперь они забыли обо всём на свете.

Когда опомнились, обоим стало мучительно стыдно. Ирина не обвиняла его. Уткнувшись лицом в подушку, не смея на него посмотреть, она вновь тихо заплакала.

На другой день Ирина не находила себе места. "Грязная, гадкая!" Её не покидало ощущение какой-то не только моральной, но даже словно бы физической нечистоплотности. Запачкана была её совесть.