– Возможно, – соглашается он. Мы молчим какое-то время. Я сосредоточиваю все свое внимание на хомяке. – Расскажи мне о себе, Верена Вибек, – говорит он вдруг.

– Что именно?

– Да что угодно. Всегда интересовало то, как могло бы быть, если бы все было хорошо. Как живут счастливые люди? – спрашивает он и ищет что-то в телефоне.

– Я не знаю, – честно говорю я. Правда не знаю, как живут счастливые. Даже как живут, не знаю. Я жила полтора года назад, а потом превратилась в привидение. Я могу рассказать, как живут призраки. Они ездят в автобусах, наблюдают за тем, как живут другие люди, смотрят фильмы.

– Судя по соцсетям, ты перестала существовать полтора года назад, – заключает он, отрывая голову от телефона. – Ты ведь уверена, что я убью тебя, так? Ну, так исповедуйся, – говорит он.

– Ты не похож на священника, больше на палача, – отвечаю я.

– Ну, считай, что я на две ставки работаю.

Я пытаюсь задавать вопросы, но он упорно отшучивается и задает вопросы мне. Я тоже пытаюсь как-то вывернуться, но, в конце концов, отвечаю на один вопрос, потом на второй, а потом просто рассказываю обо всем. Меня начинает подташнивать от звука своего голоса. Никогда столько не говорила. Вернее, разговаривала много, но когда-то давно. Например, когда защищала японского каннибала Иссэя Сагаву. На улице темнеет, но я продолжаю говорить. Замолкаю, делаю вдох, считаю до десяти и снова говорю. Это напоминает сеанс у хорошего психолога. Микки молчит и лишь изредка что-то уточняет. Обычно какие-то детали.

– Ты не хотела никогда отомстить? – глухо спрашивает он.

А почему, интересно, я до сих пор не покончила жизнь самоубийством? Это единственное, ради чего действительно стоит жить.

– Лучший способ отомстить – жить дальше. Я пыталась, но, как видишь, у меня не получилось, – отвечаю я.

– По сколько часов в день ты изучала странички в соцсетях? – спрашивает вдруг он, и я чувствую, как он улыбается.

– Не знаю.

– Ты разговариваешь чужими статусами, – поясняет он. Микки поднимается с дивана и идет к кофеварке. Наливает еще воды в прозрачный чайник, засыпает туда несколько ложек кофе и подвешивает на специальный крючок. Нажимает на кнопку, и машина начинает утробно гудеть. Параллельно набирает чей-то номер телефона.

– Ифти? Как там… Да? Нет… Черт! – последнее слово он произносит очень агрессивно. Что-то не так. Он случайно задевает чашку на барной стойке, и та разбивается вдребезги. Он выключает телефон и отбрасывает его. Трубка летит через всю стойку и каким-то чудом удерживается на столешнице.

– Тебе пора! – шипит он и хватает меня за локоть.

– Нет… Пожалуйста, только не обратно в подвал! – успеваю я сказать, но он уже тащит меня вниз и с силой толкает с середины лестницы. Крышка люка снова захлопывается. Опять кажется, что навсегда.

Лечу с высоты метра в три. Больно ударяюсь плечом о бетон. Холодно и страшно. Я подползаю к одной из стен, обхватываю ноги руками и утыкаюсь лицом в колени. Поза эмбриона. Так и засыпаю.

Дни и ночи сливаются в единое полотно. Отсчет можно вести только по периодам открытия люка. Он как собаке кидает мне еду, а я как собака ей радуюсь. Вернее, как крот. Он ведь тоже живет под землей и ничего не видит. Так проходит дней десять.

Просыпаюсь от того, что кто-то спускается по лестнице. Моргаю, щурюсь, но все равно ничего не вижу. Наконец все-таки улавливаю тень, которая приближается ко мне. Микки подходит слишком близко. Я вижу в его руке пистолет.

– Бонни умерла, – говорит он глухим, безжизненным голосом.

Медленно поднимаюсь и пытаюсь дышать. Что делать, если вы один на один с хищником? Вы не можете убить его, не можете убежать или спрятаться. Он пришел, чтобы убить меня. Вы знаете, я даже рада. Через пару минут все закончится. Единственное, о чем сожалею, – так и не смогла отомстить Джереми Флемми. Впрочем, может, я плохо разбираюсь в законах мировой справедливости? Как там говорится: рано или поздно жизнь поимеет всех.

Микки смотрит на меня. Чувствую этот взгляд. Он медленно отходит к стене и продолжает смотреть.

– Я не буду тебя убивать, – говорит он, как будто спорит с кем-то.

– Тогда выпусти меня! – выдыхаю я.

Он молчит и смотрит на меня из противоположного угла подвала.

– Не могу, – говорит он и смотрит на пистолет, как будто только сейчас обнаружил его у себя в руке.

И я сдаюсь.

Я засыпаю и просыпаюсь. С каждым разом чувствую себя все хуже. Вода капает с потолка. Пару раз люк открывается, и на дно подвала летят какие-то пакеты. Я не подползаю к ним. Это уже не важно. По-видимому, я подцепила воспаление легких. Мне все труднее дышать. Думаю о людях, о мире за стенами этого бункера. О том, что могла бы сказать всем, кто обидел меня когда-то. По чьей вине я оказалась здесь. Виноваты абсолютно все. Весь мир и каждый в отдельности. Представляя встречу с отцом, мамой, Джереми, Виктором, Зои, Микки, мистером Джейкобсоном, да кем угодно, я начинаю задыхаться. Трудно дышать, шевелиться, открывать глаза. Постепенно, представляя все эти встречи, я начинаю говорить, что прощаю людей. Мне кажется, что в этот момент я начинаю умирать.

Микки

Я не мог ее убить. Понимаете? Когда я понял, что больше не слышу звуков из подвала, решил, что ее больше нет. Это кажется мне закономерным. Постепенно все, кто составляет часть моего мира, исчезают. Они предают меня. Что бы я ни делал. В конце концов должна остаться только моя мама. В ее уютном кресле в наркологической клинике, оплачивать которую по какой-то причине обязали меня.

Спускаюсь в подвал. Она еще дышит. Еще немного, и она бы перестала бороться. Я поднимаю ее сжавшееся в позу эмбриона тело и несу наверх. В моем мире появляются звуки. Последний живой человек в моем мире. По-настоящему живой. В какой-то момент начинает казаться, что это моя сестра. Что я должен попытаться ее спасти. Ведь не требуется ничего сверхъестественного. Я просто укрываю ее и начинаю пичкать всеми лекарствами из аптечки. А у меня очень много самых разных лекарств. У нее воспалились глаза. Я знаю, какие капли нужны. Эксперименты Бонни с препаратами научили меня всем хитростям, связанным с воспаленными глазами. Их нужно промывать чаем, закапывать специальным соляным раствором и антибиотиком. Каждый раз, когда я пытаюсь закапать ей глаза, она начинает отчаянно драться.

– Прости, но я знаю, что ты сейчас сделаешь, – говорю я и придавливаю ее к дивану, чтобы она не вырывалась, рискуя повредить себе что-нибудь. Одной рукой приходится отводить ее веко вверх, оголяя воспаленные белки глаз, другой закапывать. Она привычно брыкается. Вообще-то примерно так я собаке своей глаза закапывал. Ничего сложного.

День за днем, минута за минутой я пичкаю ее лекарствами, гуглю информацию и слежу за новостями, кормлю хомяка. Когда понимаю, что начинаю вырубаться, связываю наши с Вереной руки какой-то тряпкой и засыпаю. Она ни разу не пыталась сбежать, но ведь попытается. Я должен буду знать, когда это произойдет в первый раз. Все это отвлекает. Я не замечаю того, как в моем мире вновь появляются звуки, запахи, новости. Наконец я дожидаюсь того момента, когда нужно принимать какое-то решение. Это происходит, когда Верена уже почти выздоравливает.

– Прекрати привязывать меня на ночь, – говорит она, послушно выпивая горсть лекарств.

Как объяснить, что не могу? Рано или поздно она предаст. Попытается убежать. Исчезнуть. Я должен быть готов к этому. Каждый раз, когда я привязываю ее руку к своей, я знаю, что утром в моем мире будет еще один живой человек. Последний человек. И да, возможно, я немного повредился головой. Не отрицаю. Смотрю на нее и говорю:

– Могу купить наручники.

– С оторочкой из розового меха. А потом, как в плохой комедии, мы потеряем ключи от них.

Я не могу воспринимать юмор. Осознаю, что это шутка, но не могу. Это раздражает.