–Музыкалку закрывают, Диман.

– И Вечерку закрывают.

– Не закроют. Васю не закрыли, вечерку тем более не закроют.

–«Вообразилию» закрыли, музыкалку закрыли, почему вечерку не закроют? Вон училки уже за часы грызутся.

– Вечерка нам по Конституции полагается. Мелко плаваешь.

– Так попёрли же англичанку из вечерки.

– Ее не поэтому поперли, эх, ты. Мелко плаваешь, Санёк, мелко плаваешь.

– А за что? Сам мелко плаваешь.

– За то, что она крышей поехавшая, никакущая. Ща буду всадника рисовать, или Арнольда. А у тебя что?

– Граффити.

– Ну, кто рисовать не умеет, у того всегда граффити. Удачи, братан.

Тем временем Вася подходит к моим работам, говорит:«Угу» и с тоской через окно смотрит на сопки поверх крыш.

– Совсем поехавшая? – продолжается разговор.

– Да кто их знает там. Рыдала ходила на завучиху, что классы с ней на матах общаются. Не закроют вечерку, не дрейфь.

Нужно сказать маме, что я не хочу ходить к Васе. Пустое это, прыгать по морозу, чтобы один раз услышать «угу» и час слушать сплетни.

Дома я настраиваю радиолу «Радуга» на ОРТ: крутят рекламу о густых и шелковистых волосах, новости о чеченцах и «Тропиканку». Я рисую просто для себя, когда жду Ксюшу. Мои дворцы и закаты уже побеждали на выставках, где в жюри заседают библиотекари и тот же неизменный Вася.

Для заката не нужно вырисовывать, например, ушную раковину, сложные механизмы, лишь смешай багряные краски на мокрой бумаге, добавь желтого, алого, получи нежно-персиковые всполохи в сгустившемся углу, но оставь место для предзакатного солнца или вставшей высоко в небе луны, подсохнет – рисуй черные дома и черные деревья на черном утесе, черные замки, черных дам в кринолинах на мосту.

Кажется, Вася не запоминает никого из нас, как никто из нас не запоминает Васиного отчества и фамилии. Свои вердикты он выносит с непроницаемым видом, как будто судить рисунки семиклассников доставляет ему скуку и мучение. Он постоянно присуждает мне первое место, произнося короткую флегматичную речь о том, что главное, чтобы мы не боялись рисовать.

Детей у Васи нет, поскольку женился он поздно, да и на женщине, по слухам, не пожелавшей портить красивую фигуру родами. Никем кроме художника Вася быть не соглашается, хоть и мог бы устроиться более денежно – сторожем или продавцом.

Я возвращаюсь с призами – коробкой зефира, пачкой клубничного чая «Пиквик» и томиком детективов ЭнидБлайтон в кричащей обложке.

Давно не видно Жени, пять четвергов, но это ничего. Главное, что он здесь, в поселке, он никуда больше не уезжает. Наступит весна, и я надену новые вещи, меня перестанут видеть в ужасном (то есть в прекрасном, ловко связанном, но очень надоевшем) темно-зеленом свитере. Мне уже грезится, как я знакомлюсь с Жениными друзьями и сама становлюсь им хорошим другом, а потом они единодушно пытаются сблизить нас, а может, и подтрунивают над нашей отдельностью от всех. Мне снится, что я – леди Гвиневра, а Женя – Робин Гуд или что я – Скалли, а он Малдер.

ГЛАВА 8. РУЧЕЕК

«Две глисты»– коротко охарактеризовала нас тетя Нина, видя, как перед облачением в шерстяные гамаши мы подтягиваем на себе капроновые колготки самого маленького размера. Пора в школу.

Пока мы ждем классного руководителя с торжественной речью, Ксю размышляет.

– А есть такой вид людей, которые ни в жизни не сделают первый шаг. Все должно плыть к их берегу само.

– Плыть?

– Плыть.

– И не тонуть? – смеюсь я, – Интересное вещество. Плывет и не тонет. Нет, я больше не буду сидеть в его дворе и притворяться читающей. В тот раз хватило.

– А если нет, то как? – не унимается Ксюша,– Восьмой, девятый, десятый класс – сколько нужно для того, чтобы ты разобралась, кто он там и какой?

– Если симпатия есть, она находит себе дорогу, только этоя могу тебе сказать.

– Да пшик все эти симпатии, вот что это такое, – отвечает Ксю, собирая в охапку сценарии праздника, – Дружат с общительными, дружат с теми, кто сам дружный. Проходя мимо, трудно тебе, что ли, просто сказать «Привет»?

– Нет. Не могу я «просто сказать Привет» спустя полгода. Будто у меня мозги с задержкой в полгода работают, понимаешь? Когда он только появился, я могла бы. А теперь чувствую, что у меня всё на лице написано. Помнишь, забавные мордочки, ты говорила? А я не хочу быть забавной мордочкой. Я хочу быть леди, – вырывается у меня.

В кабинет заглядывает подсобный рабочий и спрашивает:

– Ну-ка, кто тут из парней на выход, поможете утеплитель для окон разгрузить?

Пара одноклассников из секции греко-римской борьбы покидают класс.

– Мальчики, недолго! Мы скоро начинаем, – предупреждает Галина Васильевна.

Разговор продолжается:

– Я хочу быть леди, а не забавной мордочкой.

– Тогда притворись, что вообще впервые видишь его.

– Да хватит тебе. Вокруг слишком много таких, кто увидит симпатичного мальчика и сразу подкатывает со своими приветами. Мой привет потонет в таком океане.

Я пытаюсь разложить страницы в правильном порядке: скоро вести праздник, которого не было из-за морозов. Наши сценарии всегда такие – рассыпающиеся почерканные листы, исписанные с обеих сторон.

– Наверное, знакомиться надо так, чтобы сердце дрогнуло, а не выдавливать из себя приветы, кривые и жеманные. Знакомиться с уже знакомым ведь гораздо труднее, чем с новым. А еще труднее знакомиться с таким, который имел все шансы, а за полгода так и не познакомился сам.

Мы выходим на этаж, по которому проносятся звуки репетиции из других классов.

– Помнишь Попова, ну который мне письма писал? – спрашиваю я, –Знаешь, как познакомились? Играли в прятки на чьем-то дне рождения, я подозвала незнакомого Попова и упрятала его в шкаф за родительские пиджаки. И мы стояли в темном шкафу, ржали над остальными,даже вытащили старую конфету из одного кармана, успели съесть ее, разломив пополам наощупь. Письма свои Попов затеял сразу же. И его родители переживали очень, чтобы я ни одного выходного не пропускала, а у них сидела и слушала певицу Сандру вместе с Поповым. Попов даже нафантазировал, что мой голос похож на голос Сандры.

Из писем того мальчика, Попова, я узнала, каково это, когда человек для тебя мечта. Я хочу стать такой же мечтой для Жени. В другом нет смысла. Вокруг итак много полу-друзей и воображаемых женихов, тасуют их, как шарики в передаче «Спортлото».

Страницы не пронумерованы, и мы должны будем переворачивать их по смыслу, импровизируя на ходу. Как всё же странно праздновать новый год в конце января. Вдох, выдох и скоро на сцену.

Из-за угла по лестнице выходит Маша Габдулдинова. На ней опять кофточка из черного шифона, через которую ее развитый бюст в лифе не просто угадывается, а виден до мелочей. В распущенные черные волосы вплетена какая-то елочная мишура в преддверии новогодних торжеств, брюки сдавливают Машу везде. Но и без деталей такие девушки представляют собой непонятный мне мир. Маша давно наслаждается оценивающими взглядами тех, которые постарше нас лет на шесть, в глазах с поволокой сквозит холодца безразличия к любым занятиям, которые составляют канву нашей дружбы с Ксюшей. И сейчас она смотрит на стопку исписанных нами листов как на детские каракули.

Пропасть между её и нашим с Ксю физическим развитием относит Габдулдинову к области какой-то странной игры природы, которая еще долго будет для нас непостижима, а потом заставит распрощаться с играми, записями песен на диктофон, посвящениями в «рыцарихи», присвоением наших имен каждой поселковой кочке и луже. Скоро исчезнет, уплывет в туман мое Синегорье.

–Здравствуйтсе, – протягивает Маша.

Ее виляющая походка,чего-то ищущее лицо и что-то знающие глаза вызывают у меня любопытство. А ведь она на год младше меня. Она в шестом классе.

–Тсибя возле раздзевалки ждут. Мне сказали передаць.

– Кто?