Звенит очередной звонок, и я вижу через белесую пелену мела, как это отродие, очевидно, торопясь на праздник, опять подскакивает надо мной в какой-то стойке, делает «вертушку», одной ногой задевает край моего уха и убегает. Я ловлю себя на том, чтовидя взмах его ноги, я хочу схватить и больно скрутить то, что намечается в бугорке между этими ногами.
Открывая попеременно глаза, запорошенные мелом, я кидаюсь к учительской тумбочке и в первую же секунду понимаю, что там уже давно все по-другому, что нет никаких сапог. Тогда я обхожу шкафы. Там нет сапог, он забит скучными учебниками Старковой и Диксона. Все вычищено, выметено, на окнах лежат мешки с ватой для окон, со стены вежливо смотрит Шекспир, и только мел, разбросанный Щихутой, нарушает впечатление стерильности. В классе не осталось ничего прежнего. Пора успокоиться на этот счет.
В таком виде я не смогу присутствовать на празднике, да и поздно уже… А если в коридоре меня такую увидит Женя? Нет, нет, нет. Мы итак пропустили миллион четвергов.
Но мысль о том, что Красная Женщина, опасаясь чего-то неясного, ждет меня в темном углу вестибюля, который она победоносно пересекала каждое утро тридцать лет подряд, вынуждает меня пусть в нелепом и подавленном виде, но все же пройти лестницу и сообщить ей, что поиск ни к чему не привел.
Но сначала я беру кусок ваты, плюю на него и стираю мел с лица. Однако мел с головы продолжает сыпаться на плечи. Судорожно вычесывая растопыренными пальцами волосы над мусорным ведром, я замечаю в нем голенища сапог, белых. Они торчат из потрепанного пакета в витках искореженных фотопленок. Я запираюсь в кабинете и наскоро разворачиваю пленку на фоне Рыцаря и Бесстыдницы за окном. На квадратиках кадров изображены накрытые столы, десятки головок в бантиках и центральная фигура в умопомрачительных платьях, на каждой пленке в новых. Какое же все-таки у нее хорошее чутье…
Прижимая к груди грязный пакет с сапогами, я спешу через этаж в кабинет нашего класса. Щель в двери открывает вид на первую парту с сидящей в ворохе сценариев Ксюшей, которая слегка нервничает. Галина Васильевна, наша математичка, заканчивает вступительную речь.
Мы один из последних полных классов в синегорской школе. Во вступительной речи одинокая и элегантная в свои тридцать пять Галина Васильевна старается сказать нам глобально много: отругать и поздравить, выразить гордость и, наконец, пригрозить, что все станем дворниками, если не будем относиться к математике всерьез. Галина Васильевна может несколько раз за отведенные пять минут перейти от поздравлений к причитаниям. Краски на ее лице меняются от розоватого благодушия к обличительному багрянцу, но в конце всегда доходят до деловитой бледности. Она должна успеть дать, а мы – взять от нее что-то важное, пока не разъехались отсюда по миру, оставив после себя запустение. Опаздывать на ее речи неудобно, потому что Галина Васильевна сразу увидит в тебе будущего дворника.
– Ксю, проведи без меня, – шепчу я в дверь, – Проведи без меня!
– Засранка! – отвечает Ксюша сквозь торжественные слова Галины Васильевны.
Отпрянув от двери, я мчусь в вестибюль, где Красная Женщина уже в окружении слушателей, каждый ростом метр с кепкой. Тихо протянув ей пакет, я на минуту теряюсь у нее под мышкой, привлеченная властной рукой, и слышу, как тон, с которым примадонна вещает собеседникам о зимующих птицах, приобретает глубину, и в него вливается радость.
Когда я возвращаюсь, еще раз стряхнув с себя мел, там играют в игру «ручеек», и не замечают меня. В игре нужно схватить за руку понравившегося человека противоположного пола и протащить через вереницу таких же пар. «Ручеек» это один из любимыхметодов Галины Васильевны, если«нужно подвигаться после того, как посидели». Я вливаюсь в празднество, несмотря на неестественно бледный вид, аКсюша мимо меня через «ручеек» тащит за руку одноклассника, который ей, конечно же, не нравится, и испытывающе смотрит на меня.
Звучит песня на английском языке про то, как маньякпогубил девушку и поместил ей в рот бутон розы. Галина Васильевна притопывает песне в такт: красивая песня, иностранная. Затем я топчусь с одноклассником по дощатому полу, мои руки на чьих-то неразвитых плечах, чьи-то руки – на моей только что наметившейся талии. Выбор песен невелик –«Тучи как люди»Иванушек и заслушанная до дыр песня из «Элен и ребята», которую безголосо, но мило исполняет Элен Роле.
На нас, танцующих, иногда посматривают учителя, которые думают, что они всё про всех знают, как сестры Ивановы. Они думают, что душевную привязанность подростка можно распознать по тому, как часто он выбирает одного и того же человека в «ручейке» и как часто приглашает его танцевать. Большей глупости нельзя и придумать.
Как только мы остаемся один на один с Ксю за перегородкой раздевалки, слезы наворачиваются на глаза сами собой. И льются и льются, и наконец, их выливается столько, что хочется пить.
ГЛАВА 9. ФИЗКУЛЬТУРА
Внутренний монолог, где я продолжаю увещевать себя в том, что мы с Женей обречены встретиться, не умолкает ни на минуту, ни среди шумных школьных развлечений, ни в стрельбищах петард на городской площади, ни в возвращениях домой с компанией, которая, кажется, перебила об углы домовнаши блюдца и чашки в пакете.
Каждый день я просыпаюсь и вижу под веками молнию света, которая несется из глубины сознания через все мое существо: «Я нравлюсь ему». Я могу лежать так час или два в кровати, прислушиваясь к сердцу и сияя от этой мысли. Заряд настроения смешивается с ощущением сбывшейся новогодней сказки.
А в марте, спустя шесть четвергов, как только лучи солнца стали задерживаться на солнечной стороне дома, а из северного холодильника (алюминиевый короб, вывешенный на наружную часть форточки) начало капать, хозяин самого модного в поселке вещевого магазина вернулся с новым товаром.«Закрыто на приемку товара»– эта табличка кружит головы.
Хозяин, которого называют просто Ситяев, считает себя европейским человеком, возит помады с ароматом малины, пижамы из хлопка в картонных коробках, норвежские шарфы, кожаные сумки старых коллекций. На вещах стоят ценники с долларами, и он их не срезает, чтобы все понимали, куда приходят. Это у него на витрине до расслоения стоял флакончик английского лака для ногтей ценой в продуктовую корзину для средней семьи. Интересный магазин, нездешний. Намерение таких как мы с мамой что-топримеритьвстречается со скептическим снисхождением скучающей и хорошо одетой продавщицы Ситяева.
– Дарья, примерь, – мама протягивает мне юбку, которую она собирается не покупать, а отложить для меня месяца на три, пока ей не выдадут зарплату. Она опять приготовилась разговаривать с этой Мариной, которая смотрит на нас, как на муравьев, пытающихся затащить целое пирожное в узкий вход муравейника.
– Не надо, мам, все есть, – говорю я под пристальным взглядом Марины.
– Какой все, меряй давай, – мама переходит на шепот, – Я договорюсь…
Марина рассматривает мои вязаные рейтузы, выглядывающие из-под перешитой кроликовой шубы вместе с краями пухового платка, намотанного на тело. Чтобы померять отлично скроенную юбку, которую добыл Ситяев, я должна буду снять шубу, размотать платок и дать Марине рассмотреть все узоры на свитере, любовно вывязанные мамой. Только вот рассматривать их она будет не с уважением к маминому творчеству, а с насмешкой.
– Не надо, мам, я не люблю юбки, – отвечаю я.
– Ай, не слушайте ее, – мама берет дорогую юбку на сгиб локтя, будто младенца, и свободной рукой тащит меня в примерочную на затертый коврик с надписью welcome так, что я не успеваю раздеться.
– У нас раздеваются, – чеканит Марина.
Ситяев не любит, когда в примерочную прутся всякие в верхней одежде (унесут еще что-нибудь под шубой). Я поспешно задергиваю штору и выкидываю оттуда шубу и шапку.
– Народ проснется, набежит, где я смогу что-то приличное ей купить? Девушка растет,– слышу я через шторку.
