– В чем дело, Колин? Ты прекрасно знаешь, нам с тобой неприлично находиться здесь наедине. Я сказала Норе, что зайду только на минутку.

– Оливия, по-моему, ты в первый раз заговариваешь со мной о приличиях; не могу вспомнить, сколько раз маме приходилось напоминать о правилах приличия и тебе, и твоим братьям. Рад видеть, что ты наконец-то становишься взрослой.

– Наверное, можно и так сказать.

– Разве ты не можешь уговорить леди Фелпс, чтобы она поехала с тобой в Харрогит? Мы… Мама и Фиби очень скучали по тебе последние два года, когда ты покинула Джиллингем. Я так и не понял, что произошло у вас с Бертрамом. Конечно, мы, как и отец, сразу же встали на твою сторону… Откровенно говоря, я рад, что ты его бросила.

– Колин, я приеду сразу, как только смогу.

– А если я скажу тебе: я очень хочу, чтобы ты приехала? – Он подошел еще ближе и взял ее за руки. – Все так перевернулось, а тебе всегда удавалось сделать самые странные вещи… обычными. Когда последние два года мы с отцом приезжали в гости к вам с леди Фелпс, я все больше… раньше я и понятия не имел, как завишу от твоего присутствия, пока… я ничего не могу сказать в своем нынешнем положении, но когда мы выйдем из траура…

Оливия заставляла себе не шевелиться, не вырывать руки. Она внушала себе: перед ней не Бертрам, перед ней Колин, у нее нет причин бояться. Не то чтобы она не задумывалась о таком выходе из затруднительного положения. Колин часто навещал отца в Лондоне; они заходили к ним с леди Фелпс. Конечно, она заметила, что Колин относится к ней уже не как друг детства… Если ей не удастся обелить имя и репутацию Генри Пейтона другими средствами, она выйдет за Колина замуж. Он сможет распоряжаться ее состоянием и позаботится о Фиби и Мэри Пейтон, а они не станут испытывать мук совести.

Но пока он сжимал ей руки, пропасть между добрыми намерениями и действительностью ширилась, и ей все больше хотелось вырваться.

– Ты скоро приедешь? – еще раз спросил он.

Оливия глубоко вздохнула и кивнула. Он нагнулся, чтобы коснуться губами ее щеки, и она застыла, когда его губы, скользнув, коснулись ее губ. Перед ней всего лишь Колин, напомнила она себе. Колин – не Бертрам, а она больше не наивная, доверчивая дурочка. Никто больше не воспользуется ею таким образом. Никогда.

Он отпрянул; его голубые глаза затуманились, лицо раскраснелось. Наконец она позволила себе шевельнуться и высвободила руки.

– Я должна идти, или Нора забеспокоится. Пожалуйста, передай маме и Фиби… Передай, что скоро я с ними увижусь. Колин, желаю тебе сил.

Оливия поспешила к ждущему ее наемному экипажу. Там она стянула перчатки и сложила ладони вместе, стараясь прогнать боль, которая всегда возвращалась при воспоминаниях о Бертраме.

– Прости, Нора, что я заставила тебя ждать в такой холод. Ты и понятия не имеешь, кто приехал в Лондон…

– Мисс Оливия, я видела, как мистер Колин к вам подходит. Я говорила вам, что вы делаете глупость. Вам уже не двенадцать лет, и вы не прячетесь на дереве, чтобы подслушать, о чем говорят ваши братья. И не нужно затыкать мне рот, хотя вы меня все равно не слушаете! Вот, укройте ноги пледом, здесь почти так же холодно, как дома. Надеюсь, вы не сказали мастеру Колину правды?

– Ты ведь понимаешь, что я ничего не могу ему сказать. Я ничего не могу говорить, чтобы не вселять в него ложную надежду.

Нора вздохнула, но ничего не ответила, и Оливия посмотрела в окошко. Она поймала себя на том, что вытирает щеку, как будто надеясь таким образом стереть и воспоминания о своей бесславной помолвке.

Она не жалела о том, что бросила Бертрама. Семейная жизнь с этим лживым ничтожеством была бы гораздо хуже разбитого сердца. Но она глубоко сожалела, что сказала правду Генри Пейтону, да еще взяла с него слово, что он будет молчать. Бедный Генри встал на ее сторону и принял на себя весь гнев родственников Бертрама. Он не жаловался, даже когда отец Бертрама сэр Иво фактически выгнал Генри из Джиллингема, сделав так, чтобы он не смог там работать. Оливия не пыталась оправдать себя – она сама виновата, что Генри приходилось проводить столько времени в Лондоне вдали от жены. Значит, она виновата и в том, что он искал утешения у других женщин… Значит, она виновата и в том, что он умер.

Колин совершенно ни при чем, но, когда он поцеловал ее, она тут же вспомнила последний разговор с Бертрамом. Сцена встала перед ее глазами так живо, как будто все вернулось. Бертрам не придавал значения ее отказу, стараясь умиротворить ее теми же способами, какими он всего добивался, – соблазняя ее. Когда-то ей нравились его поцелуи; она думала, что они служат знаками его любви. Но в тот вечер объятия, которых она раньше так ждала, стали для нее невыносимыми. Она словно снова видела перед собой его лицо, которое склонялось над ней, чувствовала, как его влажные губы искали ее рот, его мощь, когда он прижимал ее к стене… Все, чего она с таким нетерпением ждала, напоминало о ее доверчивости. Колин совсем не похож на Бертрама, но, возможно, отныне и навсегда любой контакт с мужчиной будет носить отпечаток Бертрама и ее омерзения из-за собственной слепоты.

Все ее пылкие надежды и мечты улетучились из-за его ужасной измены.

Она встряхнулась. Сейчас самое главное – Генри. Она приехала в Лондон из-за крестного, и она доведет дело до конца.

Если лорд Синклер не станет ей помогать, она все сделает одна. Она докажет, что настоящим был тот Генри Пейтон, которого она знала и любила, пусть он уже умер. Она защитит его, как он когда-то защитил ее.

Дождавшись, когда молодой человек покинет церковь, Лукас вышел из-за колонн, отделяющих алтарь от нефа. Очень хотелось пойти за ним и подробно рассказать, в каком безрассудстве замешана его юная знакомая. Может быть, выслушав здравое мнение о ее деятельности, родственники заставят ее уехать, не дав ей причинить настоящий вред себе самой или другим.

Лукас вышел в мрачное зимнее утро, вспоминая все, что ему о ней известно.

Он привык быстро составлять мнение о людях, но новая знакомая по-прежнему оставалась для него загадкой. Может быть, стоит обсудить ее с Чезом. Конечно, они редко вспоминают прошлое, но… Брат не только хорошо разгадывает головоломки; речь идет о деле, которое заботит и его, пусть даже он не показывает виду. Лукас задумался, не зайти ли домой к Чезу, но, поразмыслив, отказался от своего замысла. Подобные разговоры лучше вести в Синклер-Хаус, где братья могут быть уверены в том, что их не услышат посторонние.

– С каждым разом дом все больше похож на пещеру. Может, тебе стоит заменить ковер на лестнице? Когда я поднимаюсь, топот такой, будто идет караван верблюдов, – заметил Чез, входя в кабинет Лукаса в фамильном особняке, прозванном ими Мавзолеем.

Лукас оторвал взгляд от бумаг и улыбнулся младшему брату. Они были одного роста; когда оба окончили школу, их часто принимали за близнецов. Правда, у Чеза глаза серые, а не черные; он словно олицетворял симбиоз между итальянской кровью матери и северным наследием Синклеров.

– Мне так больше нравится, – ответил Лукас, наливая брату бренди. – И уж кому как не тебе должно быть известно, как важно быть предупрежденным о чьем-то приходе заранее.

– Люк, для предупреждения заранее к твоим услугам целый клан Таббсов в нижнем этаже. Кстати, дверь мне открыл незнакомый мальчик – судя по всему, он совсем недавно перестал носить короткие штанишки. А я-то думал, что миссис Таббс объявила перерыв в увеличении численности семьи.

– Это, наверное, Ричард, сын Энни.

– Энни? Боже мой, когда я видел ее в последний раз, она была вот такой маленькой!

– Вот еще одно доказательство, что ты бываешь здесь нечасто. Ты надолго в Лондоне?

– Пока не знаю. Возможно, задержусь на несколько недель, но перед тем, как снова уехать, непременно наведаюсь в Синклер-Холл к Сэм. Мне не нравится, что наша младшая сестренка по-прежнему прячется от людей в Синклер-Холл, хотя после смерти Рикардо прошло уже много времени.