– Если бы переехали в Гвасюги, толкаться было бы ближе. В Гвасюгах советская власть построила большие, красивые дома и заселила туда удэгейцев. Есть там квартира, которую выделили Луксе с его женой. Квартира стоит пустая, а Валя Тунсяновна, – председатель сельсовета, ругает его, заставляет переселяться. Валя хорошая, она тоже носит фамилию Кялундзюга. Хорошая. Очень хорошая.

Осенец

Никола появился в деревне года через два после войны. Уже все мужики, что живыми выбрались из той бойни, вернулись. И те, что «без вести» пропадали, даже те пришли. А двое вернулись после похоронок. Радость, конечно, но у Ивана жена уже с конюхом одноногим жить стала, даже привыкла к нему, к конюху-то. И то, что он на одной ноге прыгает, тоже привыкла, даже не замечала. Так что ни конюх, ни жена Иванова, вроде как не обрадовались. Она ничего и не нашла сказать, когда в ограде Ивана встретила, кроме как: «Вот! Наврали, значится, что убили-то? Наврали. Бумагу прислали» и пошла в огуречник, за батуном. Уж оттуда, из-за прясла, протянула:

– Разбирайтеся теперь, кто тут жить останется. А то и оба оставайтесь….

На крыльцо уже выбирался, без костыля, конюх. Он неловко придерживался за косяки и имел какой-то жалкий вид. Иван посмотрел ему в глаза, вздохнул устало, поправил лямку вещмешка, набитого немецкими подарками, и шагнул вон с подворья.

Жить наладился в крайнем доме, с видом на реку, на паром. Правда, домом ту избушку можно было назвать с большим натягом, уже несколько лет она пустовала и потихоньку разваливалась, но руки у Ивана были, да и ноги две, решил, что все изладит до зимы. И колотился, бренчал топором целыми днями.

Вот тогда и появился Никола. Да. Откуда взялся? Порядку-то еще было маловато, не шутейную войну пережили, вот и бродили по земле босоногие, да ремкастые пацаны, искали пропитание, одежку какую. Где просто так выпросят, где помогут в чем, отработают. Никола появился невесть откуда. Иван даже приподнялся на цыпочки и глянул на паром, – нет, стоит привязанный, уж два дня стоит. Вышел к пацану. Тот отстранился, чтобы не сцапал дядька, но не убегал, просто насторожился.

– Привет, хлопец. Ты откуда взялся? Паром не работает. А?

Хлопец молчал. Только улыбался очень открыто и приветливо, даже, будто бы, радостно улыбался. Волосы, белесые и прямые, свисали на уши, на плечи и делали вид несколько необычный, несколько диковатый, запущенный.

– Чего молчишь? Как звать-то, говорю? – Иван опустился на кособокую, вросшую в землю скамейку. Достал кисет. – Или забыл, как тебя зовут?

Паренёк уселся прямо на землю, с любопытством заглядывал в лицо Ивану, участливо наблюдал, как тот ловко сворачивает самокрутку, не просыпав ни одной крошки табака.

– Ну, чего молчишь? Немтырь, что ли? – И тут Иван понял, что паренек его или не слышит, или не понимает. Он разинул рот, в котором клубился белый, махорочный дым, и так застыл. Когда первое изумление прошло, он потыкал себя в ухо пальцем и снова спросил, только теперь уж громко, переходя на крик: – Не слышишь, что ли?!

Паренек чуть отодвинулся, уперевшись руками в землю. Улыбка с лица слетела, а сомкнутые губы приняли форму скобочки, глаза повлажнели. Стало ясно, что он сейчас заплачет, а может быть и убежит, подобрался как-то, сжался весь.

Иван понял свою оплошность, легонько махнул рукой и курил молча. Мальчонка успокоился и пересыпал дорожную пыль из одной ладошки в другую, потом обратно. Наблюдал за пыльным облачком. Не плакал.

Иван поднялся и поманил за собой, вошел в калитку. Парень тоже вошел, отряхивая пыль с ладошек о штаны, но калитку не выпускал, держал приоткрытой, следил за дядькой. Из каких-то запасов Иван извлек банку тушенки и топором ловко вырезал верхнюю крышку. От вида белого жира, парень как-то расслабился, будто даже покачнулся, калитка выскользнула из руки и захлопнулась, но он даже не оглянулся. Он глаз не мог оторвать от банки и появившегося откуда-то куска черного хлеба.

Прямо на крылечке банка тушенки и кусок хлеба очень быстро исчезли, спрятались в животе у паренька. Он лениво, даже болезненно откинулся, навалился на дверной косяк и прикрыл глаза.

Только на третий день Иван осторожно допытался, как паренька зовут. Он и правда, был каким-то ущербным, и, не смотря на свои десять, а может и двенадцать лет, не разговаривал. Твердил только: «Николя, Николя». Улыбается подкупающе и молчит, а потом вдруг, ни с того, ни с сего: Николя, Николя. А то возьмет и заплачет беспричинно, так жалобно, так пронзительно, что все, кто рядом есть в это время, невольно глаза друг от друга отводят и слезу смахивают.

Так и стали звать его Николой. Жить он стал с Иваном, но полюбился всей деревне. Так уж было принято на Руси, еще издревле, любить и жалеть ущербных, сирых, да одиноких, считать их юродивыми, считать посланниками от Бога, чтобы защищать именно эту деревню. Многие верили, что это действительно так, что именно через Николу Бог узнает все деревенские беды и награждает людей радостями. А когда узнали, что Никола появился невесть откуда, – паром же в тот день не работал, и вовсе уверовали в его мессию, убедили и себя и соседей, что неспроста Никола появился, радость теперь грядет и благополучие.

Многие селяне считали за честь, если Никола забредет на их подворье, улыбнется хозяйке, погладит скотинку. Любили его. Бабы, как могли, обихаживали, старались подкормить. Но он особо-то не принимал излишние подаяния, Одежду имел только ту, что на нем, еду принимал лишь столько, сколько требовалось именно сейчас, чтобы утолить голод. Впрок ничего не брал. Мужики зазывали в баню, но Никола баню не жаловал, полоскался в заливчике, на мелководье. Хлопал ладошками по воде и громко гукал, чисто как малый ребенок.

Иван домишко подремонтировал, печку новую сложил, хоть и со старого кирпича, но теплую и требующую мало дров, экономную, насмотрелся там, в Германиях-то. Никола к нему прикипел, как к родному, без улыбки и не взглянет. Кажется, умел бы говорить, столько бы порассказал.… А то на него что-то найдет, может какие воспоминания, может еще что, прильнет, прильнет и ласки просит, чисто котенок, или щенок малый. Иван обнимет, по голове гладит, гладит, а тот, аж дышать боится, замрет весь, только мелкая, мелкая дрожь по телу. Что ему вспоминается, что чудится, что он пережил в той проклятой войне, где порастерял родных своих, – одному Богу ведомо.

Хорошо жили Иван с Николой, душа в душу, да не долго. Говорят же: похоронка зря не приходит, разве что чуть опередит, но не ошибается. Через год Иван помер. Сильно от ран страдал, все осколки вылазили, выходили из него. Вот он и не вытерпел, помер.

Остался Никола один. Каждый день ходил на могилку, игрался там, а бывало, и заснет рядом. Обнимет могилку и спит с благостной улыбкой на лице.

Друг появился у Николы. Звать Витька. Он жил неподалеку, с матерью, не по возрасту состарившейся, иссохшей и молчаливой. Витька, на вид был чуть старше Николы, но ростом пониже, приземистее. Любил поговорить, рассказать то, что уже все знали и не один раз слышали. По этой причине и отмахивались от Витьки. А здесь, в лице друга и приятеля Николы, Витька нашел неоценимого слушателя. Хоть десять раз рассказывай ему одну и ту же историю, он увлеченно слушает, боясь пропустить хоть одно слово, широко улыбается, заглядывает прямо в рот Витьке, словно там и спрятан весь смысл рассказа.

Витька научил Николу рыбалить. Сидеть с удочкой на берегу, неподалеку от парома и терпеливо смотреть на поплавок, ждать. Когда же ожидание вознаграждалось малюсеньким окушком, величиной в палец, Никола приходил в неописуемый восторг, прыгал вокруг этого окушка, размахивал руками и смачно причмокивал губами. Радовался. Радоваться он умел, не смущался выказывать это чувство.

Витька же впервые прокатил его на лодке, взятой у паромщика. Никола испугался воды и долго, горько плакал. Уже сидя на берегу, время от времени показывал на реку и снова начинал кривить губы, складывать их скобочкой.