Или расстёгивал тайком ремни подпруги, удерживающей седло, едва всадник хватался за луку, вставив ногу в стремя, как валился вместе с седлом на землю под хохот окружающих.
Или подпиливал ножки у лавок.
Или подменивал кувшин с вином на кувшин с уксусом, а то и с лошадиной мочой.
Или задирал вместе с сотоварищами юбки у всех встречных девок, хотя за это нам попадало изрядно…
Угли, подброшенные в сапоги, шапки с острыми украшениями, незаметно подложенные под зад, сёдла, вымазанные дерьмом, подложенные в постель бычьи пузыри с мочой, или тайком развязанные шнурки на юбках или штанах, вскоре у всех, бывающих во дворце, появилась привычка, вставая, проверять, завязаны ли шнурки на одеждах, поэтому я стал их срезать, расстёгнутые ожерелья, они падали со звоном, разлетаясь по всему полу, разбивались… Это только то, что мне вспомнилось сходу.
Но все эти шалости были в детстве. Взрослея, я оказался способен плести и сложные интриги, например, против всё время появляющихся откуда-то любовниц отца, чтобы изгнать их из столицы. Если какая-то была замужем, я обязательно устраивал так, чтобы муж получил доказательства измены, и неверную изгоняли из Авгалла. А то и наказывали плётками. И хорошо, если только плети прохаживались по спинам женщин, ответивших на интерес моего отца к себе.
Когда я понял, что золота, положенного царевичу, мне не хватает на мои траты, которые всё росли, потому что я не привык отказывать себе хоть в чём-то, а развлечения и попойки для друзей стоили немало, я не брезговал тем, что брал у торговцев плату за то, что со своими друзьями сжигали или разоряли лавки соперников. Если это доходило до отца, он призывал меня к себе, чтобы задать взбучку. Пугал даже, что отправит на исправление в дальний городишко на север, где холодный ветер Сиверко не стихает весь год. Но мне всё сходило с рук.
Или с вельможами, устраивая им встречу и благоволение моего отца, что стоило дорого. Я мог и обмануть, взять деньги, а потом подстроить всё так, чтобы платившего и вовсе не принял мой отец. Или подмешать в вино на пиру дурманящих капель, и представить соискателя царского внимания полным идиотом и пьяницей. Но с такими штуками я всё же старался не частить, чтобы люди не боялись иметь со мной дело, и не отказывались платить. И всё же все считали, что я взбалмошен и непредсказуем.
Я всегда очень любил девушек и женщин. Их красота прельщали меня с детства. Из челядных девушек, что были при моей матери, я выбирал самых красивых и приветливых и позволял им расчёсывать мои волосы, умащивать тело, прислуживать, когда я принимал мытьё в бане или в своих покоях в большой лохани. Даже тех, кто станет стирать мои рубашки и штаны я выбирал из самых прекрасных, считая, что аромат их прелестных ручек лучше, чем запах от обычных прачек.
Так что я не только не был ни ангелом, ни добрым и чистым юношей, но большой и противной занозой в заду у всех. Но у меня было то, что отличало меня. То, чем я дорожил больше всего на свете. Больше своего царского происхождения, больше будущего, которое рисовалось исключительно счастливым и успешным. Больше всех моих богатств, настоящих и будущих, больше отца и матери, больше собственного здоровья, больше даже жизни. То есть я не думал каждое мгновение, что я готов всё это отдать, потому что никто меня не просил об этом, но сегодня, когда я пришёл в свои покои и не застал Аяю, чего не бывало никогда с того дня, как она впервые вошла в эти покои, я подумал именно об этом: я согласен всё отдать, только бы вернуть её.
Днём мы проводили время вместе, учились, например, вопреки удивлённому возражениям отца, я всегда брал Аяю с собой на уроки по истории, насчитывающей тысячи лет, изменчивой и, кажется, непредсказуемой, потому что помимо причин, исходящих от людей, их талантов или бездарности, набегов чужаков и интриг, переворачивающих троны и все царства вверх дном, действовали ещё и никому не подвластные силы природы.
Нас учили природоведению, где мы узнавали сразу и природу нашей земли, Великого Моря, животных, растений, особенности ветров и самой земли, пологой и более холодной на восточном берегу и гористой здесь, на нашем, о том, что на восточном берегу, к примеру, водятся тигры с громадными клыками, похожими на мечи, а на нашем таким кошек нет. Страшно хотелось поехать и устроить ловтю на них. И Аяя поддерживала даже это моё желание, потому что за эти годы, она стала очень ловкой охотницей, из лука стреляла даже лучше меня и ножи метала, вот только с копьями у неё отношения не ладились, маленькой рукой не слишком сподручно метать большое и тяжёлое орудие. Мы во всём были с ней вместе…
В первый раз я увидел Аяю, когда мне было тринадцать. Мы проезжали мимо мельницы, принадлежащей её отцу и среди множества ребятишек, бегавших вокруг дома и по нескольким дорогам, ведущим к мельнице, стоящей, чуть в стороне от села, но на дороге от столицы, отлично укатанной, потому что множество телег и подвод постоянно ездили туда-сюда, здешний мельник должен быть богат, сразу было видно, что у него нет отбоя от желающих помолоть зерно. Наши лошади устали, и мы отпустили их на водопой, пока и сами пили воду. Для настоящего привала уже не было времени, приближался вечер, да и до города оставалось совсем немного, один, али два уповода, поэтому мы спешились совсем ненадолго. Вот тут-то я и увидел её.
Она была младше меня, и отличалась от всех с первого взгляда, даже полувзгляда, едва я, скользнув глазами по окрестности, вдруг зацепился взглядом за неё, появившуюся в этот момент из-за угла. Она прошла и остановилась поодаль, опершись на изгородь локтями, а буквально через мгновение обернулась назад, возможно, её кто-то позвал из дома, потому что она выпрямилась и ушла. А я навсегда запомнил её. Такой красоты я не видел никогда. Она настолько отличалась ото всех и темнотой длинных волос, коса спускалась по спине ниже талии, покачиваясь тяжело, это я разглядел, когда она повернулась спиной, и белизной кожи, будто светящейся, как светит луна, и чертами утончёнными и необычно правильными, среди своих братьев и сестёр, с белобрысыми курносыми рожицами и вихрами, и высоким ростом и очень тонким и гибким станом. Кажется, как я мог успеть всё это заметить? Но я заметил и запомнил всё.
И с того дня я всё думал, как же мне получить себе эту девочку? Хотя я был очень юн, но сны, полные сладострастной неги были постоянными спутниками моих ночей. Так что я отлично знал, для чего мне эта девочка нужна. Но если я был юн, то она ещё моложе. Окольными путями я узнал её имя, что ей десять лет, она дочка мельника, младшая дочь от первой жены своего отца, и у неё есть ещё много-много братьев и сестёр, но, главное, у неё был старший брат, который был готов даже выкрасть её из дома для меня, потому что родители даже слушать не захотели о том, чтобы позволить царевичу взять их дочь в терем на потеху.
Но их согласия и не понадобилось. Чуть больше, чем через полтора года, пока я сначала обдумывал, как бы мне подобраться к ней, потом искал пути, умер её отец, а за ним и мать во время мора, и за ними все её братья и сёстры. И с опустевшего двора её без препятствий, а вернее при полном содействии её брата Тингана, которого пришлось взять во дворец в благодарность, её привезли ко мне.
Надо сказать, я вёл себя со всеми вообще и с девушками тоже всегда очень уверенно и свободно, потому что, кроме того, что я был царевич, которому, конечно и так не было ни в чём отказа, но я обладал разнообразными и несомненными достоинствами, как то: умом, ловкостью, неизменно весёлым нравом, золотом, и к тому же я всегда был очень красив и знал об этом. Конечно, никого не любят за одну красоту, но всё же красота открывает сердца. Столько сколько мне, не позволялось, кажется, даже моему отцу. И с удовольствием.
И всё же в свои пятнадцать я был в мечтах весьма искушён, я много чего видел и слышал, и знал, что мне желанно, но даже ещё не приближался по-настоящему к исполнению этих своих желаний.
И вот девочка, о которой я мечтал два года, видел во сне, воображал наяву, эта девочка, за два года ещё похорошевшая самым чудесным образом, наконец, оказалась в моих покоях. Тогда уже у меня были покои из нескольких больших горниц, красивая почивальня с печью и громадной кроватью, на которой могли бы легко расположиться человек семь, а я спал один, иногда позволяя забираться ко мне большой лохматой собаке моей матери, которая в самые холодные ночи приходила из их покоев ко мне греться у очага и потом греть меня. Хорошо, что у собаки, по кличке Колыш, не было блох, за этим тщательно следили, не то я чесался бы как шелудивые псы на дворе.
