– Мне плевать! Только позволь мне научиться ходить за грань и говорить с теми, кто там.

Молчание. Я повторил свою мольбу. Но опять молчание.

– Попроси Байкала. В твоём краю он сильнее всех.

– Нет никого сильнее Солнца на всей земле!

Смех сотряс и воздух, и землю, хотя звучал только в моей голове, скорее даже в моей груди.

– Как ты умён, Эрбин. Умён и хитёр. Хорошо…

И всё. Проснувшись утром, я думал, я всё видел во сне или Солнце действительно услышал меня и снизошёл, чтобы говорить со мной. Но я понял очень быстро. Я дождался следующей ночи, чтобы в наступившей темноте сосредоточиться и…

Я не увидел ничего глазами. Но я видел всё так же ясно, будто вспоминал. Я увидел Олею такой, какой она была, когда только приехала в столицу.

– Ты слышишь меня?

Она молчала.

– Слышишь, я уверен, иначе я не мог бы говорить то, что говорю своим сердцем, холодным, как сказал Солнце.

Молчание. Но я, не смутившись, сказал:

– Не смей приходить и терзать меня. Ты сделала свой выбор, когда поддалась мне и предала Ария. Он любил тебя, я – нет, и ты это знала. Но твои подружки и дворовые девки много рассказывали тебе обо мне, и тебе стало любопытно. Ты сломала себе жизнь и разбила сердце моего брата из глупого тщеславного любопытства.

Она молчала, опустив лоб, будто на нём рога и она сейчас боднёт меня.

– Ещё раз придёшь, я найду способ навсегда тебя уничтожить. Даже в том мире, где ты сейчас…

Да это оказался очень дорогой дар. Быть живым и при этом своим в Царстве Мёртвых, это почти что владеть миром. Но я не часто пользовался им, потому что это на меня нагоняло тоску. Жить вечно и тосковать, это чересчур… Нет-нет, вечно жить надо счастливо.

И я зажил. И вскоре Арий вернулся. Чего только он не нахватался в дальних странах. Каких только знаний не притащил в своей поразительной голове. И умирающие ремёсла в нашем Байкале, пришедшем в упадок, начали развиваться снова, и появились мастера удивительного таланта. Правда, таких волшебников, как раньше больше не было. Мне даже казалось, что наша с Арием сила происходит от того, что мы получили то, что раньше давалось многим, а теперь только нам.

Арий, чёртов приверженец счастья для всех, даже за золотом не гонялся, он находил самое большое удовлетворение в том, чтобы снова вернуть стране процветание и объединить её.

Но я знал, что кусками руководить исподволь проще, поддерживать тлеющую вражду и рознь и не давать соединиться народу, который был суть одно, а теперь всячески отдалялся один от другого. Этому я очень способствовал всеми подвластными мне способами. Мои люди не всегда даже знавшие, кому они на самом деле служат, имелись в каждом городе и везде рассказывали об исключительности именно этого места и именно этого города относительно всех остальных. О том, что тут живут особенные люди, не такие как в других и далее и далее. В результате города разъединились, основываясь на таких мелочах как застёжки на рубашках, преимущественные цвета в вышивках, две косы у девушек или одна, красный кушак или малиновый, сажать хлеб и брюкву, начиная с левой стороны поля или с правой, идти на охоту с чётным числом стрел или нечётным… Бесчисленные, ничего не значащие различия.

И только Арик не замечал и даже подумать не мог, что это я противодействую тому, чтобы все снова жили вместе и в мире.

Когда же я задумал стать царём и по какой-то глупой слабости, потому что верил в его чистоту и простодушие поделился своими планами, а он не только похоронил их, но и потопил всю столицу на дне Моря…

Вот здесь сердце и разум мои не выдержали. Он переиграл меня. Как всегда, ещё с детства, когда оказывался во всём успешнее, лучше, умнее, веселее, легче и, в конце концов, любимее всеми, он ещё и смог провести меня. Притворялся благодушным дурачком и при этом подготовил моё падение так, что я даже подумать не мог…

Всё, что мне хотелось, это прикончить его. Чёрт с ним, умереть, но убить и его. Но явились мать и отец с той стороны и…

Никто не умер. Мы снова продолжили жить. Но теперь я уже не пытался делать вид, что я всё тот же идиот, за которого держал меня мой братец.

Я загнал его в леса в скалах, откуда он спускался теперь реже, чем весна сходит на нашу землю. Я поселился поблизости, потому что, как и прежде я должен временами прятаться от людей на пару поколений, чтобы снова вернуться и продолжить идти к величию и власти. Теперь со мной не конкурировал никто. И его жалкие попытки противостоять мору то тут, то там насылаемому мной, только и напоминали мне о его существовании.

Я всё же скучал порой. И посылал к нему разнообразных лазутчиков и соглядатаев, чтобы знать, как он живёт, че, что делает. Но хотя толку от них было немного, им удавалось проникнуть не далее, чем подойти к границе двора. Но и оттуда они наблюдали за ним и видели не так мало, хотя намного меньше, чем хотелось бы мне…

Вот именно этих соглядатаев я так опасался. Вот именно поэтому я и решил отправить Аяю от себя подальше, пока её не приметил Эрбин. Так я и сказал ей, когда она совсем оправилась.

Наша жизнь текла очень тихо. Пока она болела, угасло лето, когда Аяя смогла сидеть, тем более свободно ходить, попросила привезти ей тканей, тесьмы, ниток и занялась вначале шитьём, потом и вязанием, потом, не слушая возражений, убрала до сияния в углах мою избу, похохатывая, что настоящую берлогу я завёл, а не человеческий дом.

– Паутина, пыль, ай-я-яй! Грязь жирная под печкой! Домовой обидится и вредничать примется, чё ж думаешь, потерпит? Проказничать станет, вошей тебе в голову напустит, али мышей по углам. Об чём думашь? Давно бы бабу, какую для уборки завёл, коли самому недосуг.

Я смеялся на это, с радостью оглядывая преображённое моё жилище.

– Вот я и завёл, похоже. Всё думал, чисто, убирал вроде.

– «Вроде», – смешно играя в сварливую бабу, говорила она. – Такой человек, такой умный, такой ведун проглядливый, баской такой, а грязью зарос, как лешак. Смеёсся, лешак лешаком! На себя-то ни мыльного корня, ни масла с пахтой не жалеешь! Вона, беленький какой! – засмеялась и она, хлопая меня ладошкой в грудь. Она касалась меня постоянно, невзначай и легонько, как птичка крылышком и меня это волновало всё сильнее, тем более потому, что для неё в этом никакого особенного чувства не было, кроме доверия и спокойствия на мой счёт.

Бывало, что и волосы мои бралась расчесать, увидит, гребень беру, подходила.

– Давай помогу, а то ты спешишь, концы рвёшь, как и вырастил-то такую красу, непонятно…

– Времени много было.

И улыбнётся мягко. Возьмёт гребни, по голове погладит тёплыми да мягкими ладошками и давай чесать, кончиками пальцев оглаживая, распутывая, и завяжет после, перекрестив кожаный шнур многажды.

– А то так походи простоволосым, я полюбуюсь, красиво, славные волосы у тебя, – и правда смотрела, с удовольствием. Смотрел так кто-нибудь на меня? Были, наверное, но я не помню этого…

Я совсем по-иному стал жить с её появлением. У меня было столько жён, но ни с одной из них я по-настоящему не жил вместе. Рядом, но не переплетаясь. Теперь было совсем не так. Я понимал всё, что она говорит и о чём, я слышал её, и мне впервые было интересно слушать. Только моих разнообразных учителей я всегда слушал с интересом. А тут странная девчонка… И она внимала мне. Многие относились ко мне с восхищением, даже подобострастием, кто-то, думаю и с добрым чувством, может и с любовью. Но настоящая близость за всю мою чудовищно долгую жизнь у меня была лишь с Эриком…

И пошитые ею рубашки и мягкие шерстяные вязанки, и носки с рукавицами я носил с удовольствием. И вкушал с наслаждением приготовленные яства. Впервые все эти мелочи стали для меня так приятны и важны потому, что она это сделала своими руками.

Я заметил, что она плохо видит, когда шила, подолгу приглядывалась и свет наводила, от тех ужасных побоев это или было раньше, я спросил её об этом.