– В кухаркин дом те злодеи ворвались бы без препятствий, а твой даже найти не могли, – ответила я, всё ещё надеясь отговориться.

– Именно так. Ко мне привели тебя высшие и все прочие силы. Никто войти сюда не мог и может, а перед тобой дверь сама открылась…

Она засмеялась, но в глазах грусть, искорок нет. Вот такая. То смеётся, то всерьёз, но в глазах грусть. Всё время грусть заполняет тьмой глаза. Всю силу ведь применил, чтобы стереть эту боль у неё внутри, сгладил немного, но не стёр.

– Веси, что я скажу тебе, Яй?.. – выдохнул я, удивляясь, как решился говорить это вслух. Ведь сказал вслух, и чувства обрели плоть и силу. И сидят уже рядом как люди и глядят, и дышат, и пищи просят, как огонь дров…

Я смутился смотреть на неё, снова потёр лоб, чувствуя, как дрогнули пальцы. Когда это я дрожал с девушками?.. Никогда не дрожал. Будто она первая в моей жизни.

Нет, не выпущу пока слова наружу… Пока молчу, вроде ничего и нет.

Аяя посмотрел на меня, протянула руку к волосам, вот сейчас коснётся…

Я улыбнулась, какой же он… сейчас совсем юношей глядит, славный, раскрытый, ясный. Я подняла руку и погладила его по волосам, гладкие и мягкие, чудесные тёплые волосы, как тёплый поток…

– Ах ты… Огнюша… Славный ты, какой славный человек… – выдохнула она, убирая руку от моей головы и как-то сгибаясь, аки из спины выдернули струну.

Мне хотелось обнять её, прижать к себе, и целовать и волосы эти мягкими волнами, и глаза, ресницы длинные, прячут свет из глаз, и шею такую высокую, белую, ключицы красивыми скобками, груди маленькие легонько колеблются под рубашкой от движений, ворот слегка растянуть, он разойдётся – легко добраться, вот они… И губы… Мёд на них. Я не касался, но я знаю… Аяя, ах ты…

Вот когда испытание пришло, сложнее которого ещё не бывало. Как мне его выдержать? Ох, надо выдержать, нельзя сдаться. Она из такого ада спаслась… а тут я со своей алкотой до неё…

Я поднялся. Надо подумать, где и как узнать, как открывают Силу в женщинах. Как я не подумал раньше, ведь читал, ещё тогда, егда понял, что Вералга взаправду совершила над нами с Эриком магическое действо, открывая скрытое в нас. Читал и думал об этом, но после, поняв, что ждать ещё так долго, прочно позабыл и думать об этом. То, что читал и слышал, я в общих чертах помнил, но я читал только о мужчинах, подобных нам с Эриком, и не обратил никакого внимания на то, что бывают и женщины. Даже думать позабыл о том, что та же Вералга была женщиной…

Наверное, потому что она лишь однажды явилась нам, как кудесница и тут же умерла. Не успев ответить ни на один из тысяч вопросов, что тут же родились в моей голове. Мы даже к мысли этой привыкнуть не успели с Эриком.

Так что, ничего я теперь не помнил и не знал о том, как открывать путь предвечным. И смогу ли я? Вералга, помнится, была уверена в себе и действовала с нами легко, будто играючи. Но у неё был её дворец с горницей, вмещающей солнце. А у меня даже книг нужных нет, и где их взять, я пока ума не приложу.

Объехать сопредельные царства в поисках? Но сколько на то уйдёт времени? И оставить Аяю здесь одну я не хочу, везти с собой – ещё хуже…

Значит, надо проникнуть в здешнюю библиотеку в Авгалле. Во дворец. Это задачка, которую ещё надо подумать, как решить.

И сдюжу ли? Хватит ли мне Силы на это действо? Насколько сильна была Вералга?..

Должен сдюжить, ведь привело её ко мне что-то…

Во мне запузырилась радость как брага. И чего я радуюсь? Ничего особенно радостного, вообще-то мне не светит.

Нет, вем, отчего радость. Это конец одиночества. Эта тысяча лет была испытанием. Мы вдвоём с Эриком и мы порознь. И никого больше, как пустыня и быстро пробегающие мимо тени. Да, как полюбить и привязаться, если сердце едва развернулось, а человек уже унёсся в небытие?

Нет, обманываешь ты себя, Арий. Самому себе врёшь. Совсем не в этом дело. Можно было любить. А только закрыто было твоё сердце, как вот дом твой. Никто не мог войти. Она одна смогла, отомкнула все твои хитроумные затворы и вошла. Вернее они сам открылись ей. И сразу же поселилась, будто я ждал, она заполнила собой и мир, и душу…

Я не поверил глазам, когда, войдя в покои, не нашёл там мою Аяю. За три года и ещё половину лета я, ни разу не было так, чтобы я не застал её. Выну вечером, перед сном, отец призывал всех нас, своих сыновей к себе и беседовал. Эту удивительно крепкую для его лёгкой и весёлой, казавшейся многим несерьёзной натуры, традицию, он завёл, когда мне было меньше трёх лет.

Я старший царевич. Я – наследник, старший сын. Я стану царём когда-нибудь, если будет на то воля Богов и моя собственная воля. Поэтому мне, конечно, было внимания больше остальных. Для чего призывал нас отец? Мне кажется, так он хотел понять, кто я, кто мы все. Потому, что в эти недолгие кусочки вечера перед сном, он не пытался поучать, или проверить, как мы, в основном я, усвоили уроки, запомнили ли то, что учителя вкладывали в наши головы, прилежны мы или нет, нет, у него была своя цель в этом: он, по-моему, каждый день приглядывался, пытаясь понять для самого себя, как отца, кто мы такие? Что за детей он родил и кому оставит царство и на что?

И хотя наследником был я, но я каждый вечер должен был доказывать, что я достоин быть наследником. Как? Я не знаю, что именно искал во всех нас и, особенно во мне отец, но с раннего детства я старался из всех сил нравиться ему и быть достойным его трона, старался доказывать каждый день, что жребий стать царём когда-нибудь не случаен, что не напрасно именно я, а не кто-нибудь из моих братьев буду царём. Я буквально лез из кожи вон.

Но немного позже я взбунтовался. Я всегда был строптивым и своенравным, няньки мучились со мной, как позднее наставники, учителя и дядьки, потому что, несмотря на живой и весёлый нрав, природный ум и сметливость, дерзость и нахальство были во мне непреодолимы с самого рождения. Как и обаяние, только тогда я не знал, что это так называется.

Но моя мать обожала меня, именно меня, и никого больше из своих детей. Только ко мне она проявляла ласку, потому что вообще была жёсткой, как снег в середине зимы, когда его высушат и выстудят ветра и морозы и становится похожим на битое стекло, не мокнет и не липнет, только царапает и рассыпается. Все получали от неё, все дети, все слуги, и даже мой отец мог быть «наказан», она могла прогнать его из почивальни, как могла, ругаясь и плюясь, бросать в него кубки, кувшины и всевозможные мелкие предметы. Мелкие отцовские измены, ничего не значащие, привычные, вроде бы, всё же ранили её. Наверное, она очень любила его. И любит теперь, не позволяя появиться во дворце никаким красавицам, которых легко мог получить царь. А вот я, очевидно, куда более благодарный предмет её ревнивой любви, был обожаем и обласкан всегда. Только при взгляде на меня её взгляд теплел, и даже менял цвет, из холодного тёмно-серого превращаясь в синий, лазоревый.

И вот я, начав чувствовать в себе силу, захотел сломать и традиции, установленные отцом, просто потому что мне хотелось хоть что-то делать по-своему, а не потому, что они и впрямь были противны мне. Напротив, мне всегда нравилось приходить перед сном к отцу, и хвастать перед остальными пятью братьями и своими знаниями, и успехами. Я всегда был умнее всех. Всех сильнее, дальновиднее, остроумнее, я подшучивал над моими братьями, над незадачливыми слугами и чадью, и особенно над вельможами иногда довольно едко, но всегда смешно, хохотали все и после вспоминали, хотя, думаю, жертвам моих розыгрышей было не до смеха.

Например, я мог поставить большую плошку с ледяной водой или, напротив, с кипятком, с пахтаньем, а то и с содержимым ночных вёдер на приоткрытую дверь и поджидать в засаде, вместе с созванными мной зрителями, кто же первый откроет её, чтобы потом хохотать над несчастным, кричащим от неожиданности, омерзения, а иногда и ожогов.