– Кто это? – спрашиваю.

Она останавливается рядом, растрепанная и запыхавшаяся. Быстро и взволнованно тараторит:

– Чего бы тебе там ни казалось – только не прыгай. Медленно слезай. Ничего не слушай, ни на кого не смотри. Давай-давай, не задумывайся.

Макс переводит растерянный взгляд с нее на меня, а потом пожимает плечами и спускается на мост.

– Вот так, – выдыхает женщина. – Все будет хорошо.

– Не собирался я прыгать, – говорит Макс.

– Разве? – она смотрит с удивлением на него, потом на меня. – Вы же те подростки, которые пропали?

Тут я вспоминаю ее:

– Вы с телевидения. Вы у меня интервью брали.

– Да. – Она кивает. – Меня зовут Анжелика.

Мне никогда не нравилось это имя.

– Почему вы думали, что он спрыгнет? – спрашиваю.

Анжелика растеряна. Кутается в бежевое пальто, ветер треплет короткие рыжие волосы.

– Ну, он на перила моста встал вообще-то, – говорит. – Зачем ему туда, если прыгать не собирается?

– Выпендривался просто, – отвечаю я. – А что вы там кричали? «Ничего не слушай»? Думали, что он какие-то голоса слышал? Макс, ты слышал какие-то голоса?

– Ничего я не слышал.

Анжелика чувствует себя неловко. Избегает смотреть нам в глаза, постоянно оглядывается на проезжающие машины. Тонкие пальцы с длинными красными ногтями теребят мочку уха.

Я начинаю догадываться:

– Вы знаете эту историю. Про подростков, которые прыгнули с моста двадцать лет назад.

Ее глаза перестают бегать и теперь смотрят на меня внимательно. А я продолжаю:

– Вы знаете, что они тоже исчезали. Как мы. Поэтому вы думаете, что мы тоже спрыгнем.

Она молчит. Ни отрицает, ни подтверждает.

– Вы за нами следили, что ли? – спрашивает Багров.

– Я просто опасалась, – говорит Анжелика. – Боялась, что вы тоже что-нибудь такое выкинете.

Я сама подозрительность:

– Вы же с телевидения. Вам наоборот нужны такие истории.

Она наклоняется ко мне и негромко, но с жаром говорит:

– Такие истории никому не нужны! Ты хоть знаешь, что тогда творилось?

Ее дыхание пахнет мятной жвачкой, а помада в уголках рта стерлась. Нужно подкрасить.

– А что тогда творилось? – спрашиваю, подаваясь вперед.

Анжелика тут же выпрямляется, смотрит на нас по очереди, сначала на меня, потом на Макса.

– Как раз это я и хочу выяснить.

Она шарит в сумочке из коричневой кожи, чтобы вытащить на свет карманное зеркальце. Смотрит на него, а потом смотрит на меня. На меня с сомнением.

– Глядите. – С видом человека, решившегося на нечто опасное, Анжелика протягивает мне зеркальце так, чтобы я видела в нем себя, а сама старательно отводит взгляд. Отворачивается так, что чуть ли не сворачивает шею.

Я смотрю в зеркальце и вижу там себя и Макса. За спиной у каждого тень – у него и у меня. Зыбкие, нематериальные, будто сгустки черного дыма, принявшие форму человека. Ветер полощет их как грязное белье на веревке, но они все равно остаются на месте, прямо за нашими спинами.

Я нервно оборачиваюсь и вижу Багрова, а кроме него – никого.

– Что там? – спрашивает Макс, пытаясь заглянуть в зеркальце, но Анжелика резко убирает его.

– Видела? – спрашивает. Смотрит со смесью страха и осуждения, а потом повторяет: – Такие истории никому не нужны!

Прежде чем я успеваю сказать хоть что-нибудь, она швыряет зеркальце обратно в сумочку и удаляется. Бежевый плащ хлопает полами, каблуки туфель выстукивают частую дробь.

Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.

– Хочешь, догоним? – неуверенно спрашивает Макс, глядя на меня. Он не понимает, что происходит.

Я, в общем-то, тоже.

– По-моему, она знает гораздо больше, чем мы, – говорю медленно.

– Конечно, – кивает Багров. – Она же взрослая. Ну, в смысле, больше нас прожила же. Потому и знаний больше.

Перевожу на него внимательный взгляд. Никакой Макс не легкомысленный. Он просто глупый.

***

Позже, за ужином, я говорю маме, что влюбилась.

– В кого? – спрашивает она, помешивая чай серебристой ложкой.

– В Максима Багрова.

Мама – сама задумчивость. Пытается вспомнить, где слышала это имя раньше.

– Один из пропавших, я с ним на свидание ходила, – поясняю. – Браслет у тебя брала.

– А, – тянет мама, продолжая размешивать чай. Ложка со звоном бьется о стенки кружки. – Он красивый?

– Красивый. – Я вздыхаю, глядя в остывший суп. – И все.

– Что «и все»?

– Красивый и все. Больше ничего.

– А что тебе еще надо?

– Умный чтоб был. Надо же о чем-то разговаривать.

Мама улыбается. Звон затихает.

– Мужчина, – говорит она, – должен быть красивым и сильным. Больше ничего от него не требуй. А поговорить… Поговорить с кем угодно можно.

– А папа был красивым и сильным? – спрашиваю.

– Да. Девчонки за ним так и бегали. А выбрал меня вот, самую обычную.

– Знакомо.

– И тоже не особо умный был, знаешь ли. Я постоянно подбирала слова попроще, когда с ним разговаривала.

Смотрю на нее подозрительно:

– И сейчас ты мне советуешь выбирать парня по тем же принципам?

Она озадачена:

– Ну да, с такой стороны я свои советы не рассматривала. Но это мало что меняет.

– Правда?

– Конечно. Можешь найти ботаника или романтика какого-нибудь, как во всех этих пьесах про Ромео и Джульетт. Будет тебе розы дарить или серенады петь под балконом. Такое тщедушное тело, знаешь, большие глаза, очочки – сплошная сказка. Как все девушки хотят. Или только говорят, что хотят.

– А на самом деле?

– А на самом деле человек подчиняется природе. И вот по законам этой природы девушке нужен мужчина, а не черт те что с розочкой и коробкой конфет. Можно, конечно, говорить, что человеческий разум берет верх над природными инстинктами, что мы не животные, но это еще никого не сделало счастливым. Потому что именно им, инстинктам, и нужно доверять.

– Значит, нам нужно быть животными, чтобы стать счастливыми?

– Можно сказать и так. Однако при этом надо маскироваться. Быть животными, но выглядеть как человек. Тогда все будет правильно.

Упрямо качаю головой:

– Это совсем не правильно. У человека есть душа, она выше инстинктов. Я влюбилась в Багрова душой, а не телом. Моя душа влюбилась в его душу. Даже будь он тщедушным и с розочкой, я бы все равно влюбилась. Это же душа, понимаешь? Неважно, в каком она теле.

– Может быть, – не спорит мама. – Возможно, мы обе правы по-своему. Как говорится, каждому свое.

Еще позже, ночью, я не могу уснуть. Ворочаюсь, переворачиваю подушку, высовываю ногу из-под одеяла, засовываю обратно. Мне то жарко, то холодно.

Перед глазами тени, стоящие за нами с Максом. Черные клочья тумана отрываются от них и тают в воздухе. Сгустки плотной непроглядной темноты.

Эти беззвучные наблюдатели, эти невидимые пиявки. Преследователи с неясными целями.

Свет уличного фонаря ложится на потолок, на стены, обрисовывает силуэты шкафа и письменного стола. Царит тишина, только изредка доносится шум проехавшей за окном машины.

Отбросив одеяло, я сползаю с кровати и включаю настольную лампу. Моя комната – островок зыбкого желтого света в безграничной черной ночи. Кругом чудятся эти тени. И люди, которые что-то знают, но ничего не говорят. Неизвестно, кто опаснее.

С замиранием сердца поворачиваюсь к зеркалу на стене.

И – там только я, бледная и напуганная. Совсем одна. Рядом никого.

По крайней мере, никого из тех, кого можно увидеть.

Глава 4

Раздаются звонкие шлепки мяча по полу, бесконечный топот, крики и визги одиннадцатиклассников. У них физкультура. Они играют в волейбол, а я сижу на скамейке у дальней стены. Уроки закончились, и я пришла посмотреть на Макса.

У меня на коленях школьная сумка, я не вынимаю оттуда рук, пальцы теребят газетную заметку. Это Сажин мне дал утром. Там, в заметке, написано, что в городе опять пожары. В городе увеличилось количество сердечных приступов у пенсионеров. В городе стало больше автомобильных аварий. В городе пропадают домашние животные.