A man cannot say, «I will compose poetry». Teh greatest poet even cannot say it; for the mind in creation is as a fading coal, which some invisible inf luence, like an inconstant wind, awakens to transitory brightness; this power arises for m within, like the color of a f lower…

Буквально:

Никто не может сказать: «Я сочиню поэзию». Даже величайший поэт не может этого сказать, потому что ум в творчестве – блеклый уголь, который некоторое невидимое влияние, будто непостоянный ветер, пробуждает к преходящей яркости;

такая сила поднимается изнутри, как цвет цветка…

Шелли, как атеист, настаивает только на активизации ума под действием интеллектуальных ассоциаций, которые неустойчивы, но именно поэтому могут вызвать состояние подъема и демонстрации жизненной силы. Бальмонт акцентирует внимание на активности ума как на способности созерцать иные миры.

Современный стих легко забывает, слишком часто не помнит, что нужно быть как цветок, для того чтобы чаровать, корнями быть в темных глубинах внесознательного, долго быть в испытующих недрах Молчания, прежде чем, раскрыв свою чашу, быть влюбленником Луны и, главное, пламенником Солнца. Лишь тогда оправдывается вещее сказание Скандинавов, что творческий напиток, делающий человека скальдом, состоит из крови полубога и пьянящего меда.

Пересказан эпизод, без называния мифологических имен, о Меде поэзии из «Младшей Эдды».

Из крови полубога, убитого карликами, и меда, сбираемого пчелою с цветов. Сокровенные смыслы Скандинавской саги глубже и богаче, чем это можно подумать с первого взгляда. Если цветок есть верховная красота растения, полный его праздник, вся его скрытая сила, вся его огненная мечта и благовонная греза, и красочная математика, и безмолвная медвяная музыка, – та светлая пыльца, из которой звенящая пчела делает тяжелый пахучий мед и богомольный воск, что хранятся в заветных кладовых улья, эта звездность еле зримых цветочных пылинок, столь же нежных, как красочная пыльца крыльев бабочек, есть наиболее тонкая и наиболее верховная из всего богатства самого цветка, который есть верховное малое солнце в зеленой жизни растения. Здесь опять зеркало в зеркале, и они углублены еще новым зеркалом, и многократная зеркальность, чаруя душу безгласной музыкой, уводит ее от предельного к бесконечному.

Богомольный воск назван так не только по церковным свечам, но и по пониманию богомолья как паломничества, наподобие дела пчелы, собирающей нектар. Окрас бабочек как «пыльца пыльцы» – варьирование мотива «глубины в глубине», которая и делает первую глубину событием, а не просто местом.

Чтобы составить кровь полубога, убитого карликами, вступили в мир, любовно помирились, вечно враждующие, духи Воды и Огня. Если я полубог и пойду к карликам, конечно они убьют меня. Снизойдя, я отдам свое божеское человеческому. Но малые человеки опьянятся моею кровью, и будет их дух как вьющийся хмель, который бежит змеевидно, изумрудным своим побегом, от Земли к Небу. Хорош этот творческий напиток. И хранится он у Гигантов. Стоит быть жертвой для него. А в душе есть Жертвенный Зверь.

В настоящее время при изложении скандинавской мифологии чаще говорят «великаны», а не

«гиганты». Связь змеи, зеленого цвета (возможно, ассоциация с зельем яда) и вызова небу у Бальмонта могла решаться в ключе байронизма:

Мир исполнен соучастий. Природа – нерасторжимое всеединство. Звездные дороги Вселенной слагают одну поэму. Жизнь есть многосложное слитное видение. И так как жизнь есть сон, а во сне краски свободно переливаются в звуки, и мысль, едва подуманная, превращается в действие, понятие Светозвука есть не произвольное словосочетание, а точное утверждение осуществляющейся в мирах действительности.

Будничное сознание человека самоограничивает себя, и, умом расчленяя Вселенную, видит отдельные части ее, отдельные ее состояния, в своем частичном бытии естественно принимая отдельность за самостоятельное целое, единичности за самодавлеющие сущности, не улавливая гармонической связи всего, не углубляясь и не возвышаясь до всеобъемной созерцательности. Человек, объятый сном, художник, ваятель, поэт, музыкант, объятый творчеством, истинный любовник, объятый влюбленностью, умственно разрушает частичные пределы, как весеннее Солнце разрушает сцепление холода и льда, и пенящаяся река, взломавшая лед, заливает самые высокие берега, неся в сочетании света и звука откровение новой жизни.

Если я наклонюсь к раскрытой книге так близко, что мои глаза будут в уровень со страницей, я не увижу ничего, я буду на мгновение слеп и лишь болезненно почувствую, как что-то шероховатое лишает меня божеского дара зрения, что-то отдельное, тупое и враждебное возникнет пред моим лицом неумолимою стеною тюрьмы. Я чуть-чуть отодвинусь, и глаз мой увидит отдельные буквы, как отдельные существа, лишенные между собою связи. Я увижу по очереди ничего не значащие начертания – в, о, л, я. Я отодвинусь еще чуть-чуть, немного приподнимая голову над немою преградой, и эти бессвязные существа, буквы, только мучившие мое зрение, обрадуют его, слившись в магически освободительное слово «воля». Я отодвинусь еще дальше, я подниму свою голову со всем достоинством свободного существа, и уже не будет бессвязных букв, но в раскрытой книге я прочту лучезарную мысль: «Воля правит Вселенной. Мир есть музыка. Дух, вещество, душа и мысль суть один нераздельный Светозвук»[1].

Свет и звук неразъединимы в Природе, но, не имея полноты ясновиденья, мы только иногда это замечаем. Небесный огонь, молния, говорит внезапным желто-красным цветовым изломом, но одновременно же он говорит звуком грома, владеющим творческою мыслью всех первобытных народов, всех первородных умов, круговоротом легенд всего Земного Шара и созидательной игрой высоких поэтов. Земной огонь, начинаясь искрой, зажигает одновременно сухую траву или дерево – и, опрокидываясь искрой в мысль, зажигает первовесть творческой мечты, и этот малый огонек, качнув черные тени безмолвия, в секунде светового своего рождения возникает – и в рождении звуковом, шелестит, шипит, клокочет, свистит, напевает, поет, гудит, слагает цветовую звукопоэму Огня.