Паша очень хотел провалиться сквозь землю, но его словно парализовало, он не мог сдвинуться с места, продолжая широко раскрытыми глазами смотреть на весь этот ужас.
На ум совсем некстати пришел анекдот: «Ты видела глаза своего мужа, когда делала минет? Нет? А я видела. Когда сосала у соседа, а тут зашел муж».
Букет роз вдруг стал до невозможности тяжелым, он больше не мог его держать, тот вывалился из ослабевших рук, шумно шурша оберткой, упал на пол, несколько бутонов отломались. Ярко-алые лепестки, словно маленькие самолетики, разлетелись по спальне. На шум обернулась только Сесилия. Тот, второй, был слишком увлечен процессом и ничего не слышал и не видел. В ее глазах, затянутых пеленой сладострастия, не было ни капли раскаянья или хоть грамма сожаления, лишь похоть и легкая досада по той причине, что так не вовремя возвратился Паша и ей, видимо, придется прерваться, не дойдя до конца.
У Павла как будто пелена упала с глаз. За маской страстно любящей жены скрывалось лицо блудливой распутницы, думающей только об усладе своей взбесившейся плоти. Паша наконец обрел возможность двигаться. Развернувшись, он, еле волоча ноги, побрел вниз, достал из бара дорогущую бутылку виски и дрожащими руками, стуча горлышком о край, набулькал полный до краев хрустальный стакан.
Сам он крепкие напитки не любил, обычно предпочитая хорошее красное вино, а этот виски держал специально для тестя – тот, когда заезжал к ним с Сесилией, мог запросто выхлебать полбутылки зараз. Еще когда Паша повернулся и уходил прочь от оскверненной супружеской спальни, то услышал, как торопливо соскочила Сесилия с кровати. Густой мужской бас тут же завозмущался:
– Ты куда, детка? Я еще не кончил.
– Я тоже. Муж пришел.
– Вот черт побери. Ты же говорила, что он будет только завтра.
– Да, действительно, черт побери. Я тоже так думала. Быстро натягивай шмотки, ноги в руки – и сматывайся отсюда через заднюю дверь, чтобы духа твоего здесь через минуту не было.
Некоторое время было слышно только шелест одежды. И опять тот же густой бас прошептал:
– Все, я пошел. Пока, детка, до встречи.
– Вали отсюда, дебил, – зло прошипела в ответ Сесилия.
Паша быстро, в несколько глотков, давясь обжигающим нутро напитком, протолкнул в себя полстакана виски и обессиленно рухнул на диван. В голове полный вакуум. Что делать? Как жить дальше?
Сверху спустилась Сесилия и молча села напротив, закинув ногу на ногу. Изучающе, как естествоиспытатель, смотрела на Пашу как на какое-то редкое млекопитающее. Мол, ну и что ты дальше будешь делать?
«Надо же, – отметил про себя Паша. – Даже халатик на голое тело накинула. Стыдливая ты наша». Паша ждал, что Сесилия сейчас начнет оправдываться, заламывать руки, причитать, просить прощения. Наверное, в глубине души ему хотелось этого. Но нет, тщетно, она с олимпийским спокойствием сидела и смотрела на Пашу. Дыхание ровное, взгляд спокойный, холодный. Он тоже попытался сохранять лицо, хотел промолчать, выдержать паузу, но внутри его кто-то подзуживал, подталкивал задать вопрос, от которого, в общем-то, уже ничего не зависело и который ничего не решал и ничего не поправил бы.
– Ну и сколько раз? – спросил Паша. Как он ни старался сохранять самообладание, но голос его выдал, предательски дрогнув.
– Что сколько раз? – состроила невинно-непонимающую физиономию Сесилия.
– Дурой не прикидывайся. Я спрашиваю, сколько раз ты с ним трахалась! – сорвался на крик Паша.
– Это первый, – не задумываясь, быстро ответила она. – Все случилось совершенно случайно.
Он смотрел на ее невозмутимое лицо, в ее красивые лживые глаза и с ужасом осознавал, что это было не первый раз и, скорее всего, тот мужик наверху был далеко не единственным, для кого его супруга открывала свои врата рая. Его Сесилия, которую Паша обожал и любил всем сердцем, та единственная, богом ему данная и в церкви с ним венчанная.
Но, как сказал кто-то из великих, «если лжешь, то делай это как можно увереннее», – горько усмехнулся он про себя. Паша сделал еще один большой глоток виски.
– Нам надо развестись, – выдохнул он.
– Чего? – Сесилия удивленно приподняла одну бровь. – Павел, давай вот только без истерик. Кто угодно может оступиться. И потом, что значит развестись? Ты же прекрасно понимаешь, все это – дом и машина, высокооплачиваемая работа и резкий взлет по карьерной лестнице – это только потому, что я есть у тебя и мой папенька подсуетился, помог тебе стать человеком, а так ты сам никто, ноль без палочки. До сих пор сидел бы рядовым служащим и пялился в монитор компьютера за гроши. А попробуешь только рыпнуться, думая, что хоть что-то себе сможешь из этого отсудить, – она обвела рукой дом, – то я вначале пожалуюсь отцу, скажу, что ты меня разлюбил и хочешь бросить, даже не представляешь, что он с тобой сделает, а уж потом напущу на тебя свору адвокатов. Ты не только стопроцентно проиграешь в суде, но тебя еще оберут до ниточки, останешься гол как сокол. После всего будешь выброшен на улицу с волчьим билетом. Устроиться на работу сможешь только на кассу в «Макдональдс».
«Да, – подумал Паша, продолжая накачиваться виски, – как говорила героиня одного культового фильма, “Здесь, в Америке, все просто так, кроме денег”».
– Так что подумай хорошенько, милый, прежде чем начинать какие-то телодвижения, – продолжила Сесилия голосом строгой учительницы, читающей нотацию невежественному ученику. – Ладно, будь паинькой. Давай все забудем, а сейчас пошли спать.
Она встала с кресла, полы ее халатика распахнулись, оголяя соблазнительное тело. Подойдя к Паше, она попыталась погладить его по голове. Паша, с отвращением мотнув головой, увернулся от протянутой холеной ладони с безупречным маникюром.
От Сесилии смердило, она насквозь провоняла чужим мужиком.
– Ну как хочешь, – пожала плечами. – Надеюсь, к утру остынешь. А я пойду спать. Поздно уже, – она демонстративно зевнула и пошла наверх, обернувшись на полпути, дала еще одно ЦУ: – Лучше надолго здесь, внизу, не засиживайся – ночь за окном, и с виски аккуратнее, не налегай особо, а то завтра голова болеть будет.
Она была убеждена в том, что все прекрасно, и в доходчивой форме разъяснила ему, разложила по полочкам, как устроен этот мир, кто Паша есть на самом деле такой и какая ему уготована роль. Пусть знает, смирится и не возникает. Поэтому она спокойно пошла спать, уверенная в том, что Паша все для себя уяснил в полной мере и никуда не денется. А действительно, куда сможет деться баран из хлева, где его каждый день ждет вкусная еда и свежее питье? Разве он сбежит от такой жизни? Он уже не понимал, от чего его больше трясло: от того, что Сесилия изменяла ему напропалую, или же от ее непоколебимой наглой уверенности в том, что он посидит сегодня здесь, внизу, на диване, немного выпьет, все обмозгует, взвесит, пережует и проглотит. Ну, может, подуется несколько дней для порядку, а дальше все у них пойдет как и прежде, как будто ничего не случилось.
– Сука!..
Он остервенело подливал и подливал себе еще виски, желая напиться до отупения. Наконец его организм сдался, глаза закрылись, и он вырубился прямо тут, на диване, не раздеваясь. Проснулся от того, что лучики солнца, проникающие в комнату через неплотно задернутую штору, игриво резвясь, тепло щекотали щеки и веки закрытых глаз. Паша, не отрывая тяжеленную, словно чугунную, голову от диванной подушки, попытался сориентироваться, где он и как. Открыв глаза, первое, что увидел перед собой, – пустую бутылку виски и опрокинутый стакан на журнальном столике. Мысли, услужливо пробежавшись, сделали круг и вернулись во вчерашний вечер. Он вспомнил все в мельчайших деталях. Это казалось каким-то кошмаром, чем-то нереальным. Неужели это правда? Неужели то, о чем придумано столько анекдотов, в которых давешняя ситуация обыграна в разных вариациях и над которыми он сам часто от души хохотал, произошла с ним, он стал антигероем одного из этих дурацких анекдотов? Стало очень противно. Осознание этого усугубило и без того отвратительное состояние, в котором он находился, – голова раскалывалась, во рту как будто стая кошек пробежала и нагадила. Солнышко, ласково светившее за окном и напоминавшее о том, что сегодня уик-энд, никак не радовало, на душе серо и паскудно. Те же кошки, которые пробежали во рту, теперь скребли на душе.
