Голова хоть и была словно набита ватой по самую маковку, но на данный момент представляла собой совсем не вместилище всяких полезных знаний и житейских премудростей, накопленных за не столь долгий отведенный мне Господом срок пребывания на белом свете, а скорее превратилась в живой оголенный пульсирующий нерв. И слово «болела» сюда не совсем подходит. Потому что она, головушка моя бедная, не просто побаливала, типа, там «бо-бо и все». Нет. Она реально раскалывалась и разламывалась на части, как будто в нее без моего ведома просочилась и с комфортом расположилась целая свора проказников-чертенят, и они, эти долбаные слуги Вельзевула, развлекаются тем, что время от времени с завидной и краткой периодичностью запускают новогодние петарды у меня в голове. Ну, не придумали ребята для себя другого, более достойного и интересного занятия. А еще там, внутри, в черепной коробке, где, как нас уверяют так называемые последователи небезызвестного Гиппократа, обзывающие себя врачами (а по мне, так большинство из них жулики и шарлатаны), должно находиться серое вещество, обозначенное ими как человеческий мозг. Так вот, прямо там, в нем, что-то сильно шумело, гудело, звенело, брякало и издавало целый ряд каких-то других непотребных звуков, иногда очень напоминавших пролетающее где-то поблизости и зависшее по какой-то непонятной причине прямо надо мной целое звено боевых вертолетов.

Веки слиплись, и открыть их, дабы обозреть, что меня окружает, без помощи башенного крана, лебедки, ну, или хотя бы маленького завалящего домкратика никак не представлялось возможным. Мир вокруг меня кружился в каком-то дьявольском танце, прилично тошнило.

В общем, мне было нехорошо, а еще ко всему этому надо прибавить раскаленное солнце, которое, нещадно припекая, прожигало кожу насквозь, прожаривая своими безжалостными лучами до самого нутра измученное и абсолютно голое тело. Во рту царил солоноватый, с привкусом железа вкус крови. Язык в сухой гортани распух до невероятных размеров и прилип к нёбу и, как казалось, вряд ли уже являлся частью моего бренного тела. Пить хотелось нестерпимо. И виной всему тому жуткому состоянию, которое я сейчас испытывал, к моему глубочайшему сожалению, было не близкое и знакомое почти всем чувство старого доброго послепраздничного похмелья. Отнюдь.

Запястья и щиколотки крепко-накрепко связаны грубой веревкой, впившейся в кожу до мяса. Все тело в синяках, ссадинах и кровоподтеках. Судя по всему, я или то, что от меня осталось, сейчас возлегало в крайне неудобной позе на не струганом и, скорее всего, даже не мытом дощатом помосте какой-то повозки, в которой напрочь отсутствовали хоть какие-то элементы, смягчающие ее передвижение по пересеченной местности. Я имею в виду рессоры, амортизаторы, ну, или еще что-нибудь этакое, что бы хоть как-то более или менее скрадывало неровности дороги при езде и облегчало путь едущим в повозке путешественникам. Повозка, когда ее колеса наезжали на препятствие, пусть даже на самый незначительный бугорок или ухаб, проваливаясь в ямку, подпрыгивала как ошалелая, заставляя меня подпрыгивать вместе с ней. А их, этих препятствий, на пути повозки было более чем достаточно, поэтому трясло нещадно, выматывая не только душу, но и доставляя измученному телу дополнительные неудобства в виде вспышек острых, никак не контролируемых приступов дикой боли.

Поскольку заплывшие от синяков веки я открыть не мог, а знать, что вокруг, хотя бы примерно, так, в общих чертах, для общего, так сказать, развития, хотелось (природная любознательность, знаете ли), я, памятуя, что для общения с внешним миром у человека есть не только органы зрения, но еще и такие вещи, как рецепторы обоняния, втянул носом жаркий воздух. Крепко пахло пожухлой сгоревшей на солнце травой, разноцветием степных горько-пряных полынных растений, дорожной пылью, поднятой неспешным, размеренным цоканьем лошадиных копыт. За животными тянулся едкий шлейф конского мускусного пота.

В общем, обычный знойный летний полдень в далекой богом забытой деревне где-то на южных рубежах России на матушке Земле.

Вот только это не юг России и не далекая богом забытая деревня. Да и не Земля это вовсе, а Юпиний – планета, расположенная хрен знает в скольких световых годах и парсеках от Земли, где-то на задворках Вселенной.

«А кто я? И какого хрена я здесь вообще делаю?» – острой вспышкой, подобной молнии, проскользнула мысль в моей многострадальной голове.

Сиюсекундного ответа на поставленный вопрос не последовало. Соображалось крайне туго. Мысли в мозгу ворочались с трудом, как сизифовы камни. Сказывалось то скотское состояние, в котором я пребывал.

«Давай, – сказал я сам себе. – Соберись, вспоминай потихоньку: кто ты и как здесь оказался? Анализируй».

«А чего тут анализировать? Ты, батенька, мудак», – услышал я внутри себя издевательский голосок.

«Мать моя женщина. А это еще кто?»

Голосок, звучащий в моей голове, не в пример мне реагировал на заданный вопрос довольно резво и отвечал достаточно бойко:

«Кто-кто? Дед Пихто, а также Конь в пальто, а также Хрен с бугра, а также…»

«Все, – тормознул я его. – Можешь не продолжать. Я тебя опознал. Ты та сволочь, которая обитает в каждом человеке, утверждает, что живая, но невидима и неосязаема, и имя твое – внутренний голос. А еще вместо того, чтобы проявлять чувство благодарности и уважения к человеку, в теле которого ты обитаешь, ты, как тот паразит-солитер, гложешь его с утра до вечера, учишь уму-разуму да еще и обзываешься всевозможными нехорошими словами».

«Ну, хорошо, – ответил внутренний голос. – Может, тогда подскажешь, как тебя еще называть, если ты и вправду мудак? Ты хоть что-то помнишь?» – спросил он у меня.

И тут я вспомнил все. Волна стыда и полной безысходности накрыла меня как цунами. От этого захотелось выть в полный голос. Я понял, что внутренний голос, обзывая меня мудаком, был мягок, крайне сдержан и чрезвычайно тактичен в оценке моих действий и умственных способностей. Потому что сам себя я бы наградил далеко не столь лестными эпитетами. Даже не знаю, какие непечатные выражения можно подобрать, чтобы по достоинству оценить сотворенную мною безответственную глупость. Проявив преступную халатность, которая может привести не только к моей смерти. Ну и черт бы с ней, хотя умирать тоже совсем не хочется. Здесь дело совсем в другом – на кон поставлено столько всего… И от меня лично зависит не только моя жизнь, но и жизни многих людей, а также, не побоюсь этого слова, авторитет и репутация самой людской цивилизации, а, возможно, даже дальнейшего существования и нормального функционирования оной.

Миссия, за которую я взялся и которую, кстати, сам распланировал, слишком серьезна и ответственна. Перед высшими силами опарафиниться никак нельзя, иначе всех нас ждут тяжелые времена. А еще я убедил всех – не только мою команду, но и наших кураторов – в том, что мой план не только выполним, но и идеален – не имеет изъянов. И что ни при каких обстоятельствах осечки не будет, я ни за что не накосячу. В меня поверили все. Наверное, я был очень убедителен.

«Ага, Олег Сапелов, я так понимаю, все-таки вспомнил?» – поинтересовался мой внутренний голос.

«Да, я вспомнил, – удрученно ответил я. – Кажется, я умудрился накосячить и опарафиниться по полной».

Ну, давайте все по порядку.

Как мы возвращались с Грелиосса – это отдельная история. Нет, сам полет до Земли прошел нормально, в штатном, так сказать, режиме. Самое тяжелое было уложить в индивидуальные капсулы для сна в анабиозе свою команду, особенно Алину.

Она стояла напротив, вперившись в меня жестким прожигающим взглядом. Ее глаза были сухи и уже не могли больше плакать, все слезы она выплакала еще в шаттле, пока мы летели к звездолету. От той милой, мягкой, улыбчивой, непосредственной девушки, появившейся когда-то благодаря моему выбору в нашей команде, не осталось и следа. Поседевшая в одно мгновение и от этого ставшая более взрослой, зрелой, что ли, после того как на ее глазах Юру распорола очередь из автомата.