Примерно так рассуждал правитель малого улуса большой ногайской орды, славный потомок Чингиз-хана Бехингер-хан, да продлит Аллах его годы. Незадолго до этого, прямо перед заходом в Менговской острог Дарташовым, он тайно повстречался там с Сигизмундом Рошфинским и боярыней Меланьей, состоявших при Ришельском-Гнидовиче главными его помощниками по различным темным делам.

Получив от них бакшиш, по стратегическому замыслу тайного иезуита, он тотчас же должен был бы стрелой помчаться через все Дикое Поле к себе в улус, дабы немедленно поднимать там на казаков несметные ногайские орды. Но вместо этого, отъехав от острога на юг всего пару верст, Бехингер-хан приказал повернуть коней назад и окольными путями направился обратно в Воронеж…

И причина столь крутого поворота ханского пути, а возможно, и всей русской истории, таилась, как это ни странно, отнюдь не в знаменитом восточном вероломстве. А в самой, что ни на есть, чистой (насколько уместно это сравнение к не особо следящему за чистотой своего тела кочевнику) и всепоглощающей любви. Так уж случилось, что ханская любовь в настоящий момент жила именно в Воронеже и была она, ни много ни мало, а законной супругой самого главного управителя этих мест – воеводы Воронежского края князя Людовецкого.

Эта была княгиня Анна, по батюшке Аристарховна, происхождением из славного рода новгородских князей Вастрицких. Воронежский люд уважительно величал её Анной Вастрицкой, а Бехингер-хан – «Аннумой-ханум».

Надо сказать, что Анна Вастрицкая, действительно была женщиной красоты, как поэтично говорили в те времена, «писанной». И именно это обстоятельство произвело на оказавшегося как-то проездом в Воронеже Бехингер-хана, являвшегося, как и любой другой порядочный хан, тонким ценителем женских прелестей, весьма неизгладимое впечатление. Именно такой жены, статной, как молодая верблюдица, с глазами джейрана и волосами, как грива белоснежной кобылицы, у него до сих пор в гареме и не было…

А раз не было, то славный чингизид воспылал к ней страстью всей своей неуемной восточной натуры и тайно поклялся на Коране сделать всё, чтобы Аннума-ханум стала его…

…Ханское посольство, бывшее в Воронеже, вообще-то говоря, проездом в Москву, задерживалось в нем уже больше месяца, и, в конце концов, это стало всем бросаться в глаза. Даже князь-воевода, пылко растрачивая себя на дипломатической ниве, а именно – постоянно устраивая пиры в честь высоких гостей дружественной Орды, стал подозревать что-то неладное…

И вот как-то раз на одном из пиров, когда князь Ферапошка, обильно нагрузившись, заснул прямо за столом, после чего был с почетом отнесен челядью в свою опочивальню, Бехингер-хан, наконец, решился… Блудливо оглядев вокруг раскосыми глазами, он подсел к княгине и со всей пылкостью восточной души, коверкая русские слова, сделал ей любовное признание.

Здесь было всё.

…И сравнение с розой, выросшей среди верблюжьей колючки, встреченной истомленным путником на его нелегком пути в бескрайней пустыне… И сравнение с алмазом чистой воды на рубиновом небосклоне его жизни, раскинувшемся над цветущим персиковым садом… И что-то еще, почерпнутое ханом как из богатого личного опыта, так и из арабских и персидских книг, слушать которые он был большой охотник.

Заканчивалось же признание вполне прозаически – угрозой напасть и сделать «кердык» всему Воронежскому улусу в том случае, ежели «светоч очей его» ему во взаимности почему-либо откажет. Впрочем, особого значения для собственно любовной жизни самого «светоча» этот отказ иметь никак не будет, потому как тогда Бехингер-хан, в лучших традициях чингизидов, просто-напросто умыкнет его силой…

Надо сказать, что Анна Вастрицкая женщиной была нрава вельми строгого, и ничего ТАКОГО себе никогда не дозволяла. Чай это вам – Рассея целомудренная, а не какая-нибудь там Европа куртуазная…

Но, тем не менее, к признанию Бехингер-хана, особенно к его последней части, княгиня Анна отнеслась со всей серьезностью. Дело в том, что в отличие от своего супруга, разум которого от тягостей государевой службы, кою он видел исключительно в пирах и прочих утехах, стал постепенно сдавать, княгиня была женщиной не только благочестивой, но и весьма умной. Да к тому же ещё и чисто по-женски проницательной.

Зачастую именно ее проницательность явное отсутствие в делах воеводства державного мужского мышления и компенсировала, поскольку самому воеводе, вследствие известных причин, оно иногда изменяло. Зная за собой этот грех, он завсегда с охотой прислушивался к советам своей княгинюшки и нередко им следовал. В одном он только был с ней категорически не согласен, с той неприязнью, которую испытывала его жена к думному дьяку, двуличность которого она своим женским сердцем давным-давно прочувствовала. Но вот только прямых доказательств его вражеской сущности, способных раскрыть глаза князю-воеводе на подлинное лицо своего ближайшего помощника, увы, еще не заимела.

Проницательность княгини Анны не подвела ее и на этот раз. Ведь могла же она просто-напросто гордо встать и с оскорбленным достоинством удалиться из-за пиршественного стола, оставив Бехингер-хана в расстроенных чувствах наедине с ополовиненным бурдюком кумыса. И никто бы ее за это не осудил, а напали бы потом ногайцы на воеводство или нет, еще большой вопрос…

Но женская интуиция ей подсказала, что раз уж воспылал к ней любвеобильный чингизид неуемной страстью, то в интересах воеводства, умнее было бы его не отталкивать, а, как бы это поточнее сказать… в общем, держать на коротком поводке. Как дикого степного коня на аркане. И хотя сам немытый нехристь, знамо дело, ей – русской княгине был ну, совсем без надобности, тем не менее, определенные соображения относительно хана у Анны всё-таки были. И прежде всего её интересовало, какова же именно будет ханская роль в раскладах ее злейшего недруга Модески, в коварных замыслах которого такая силища как ногайская орда, просто непременно была обязана участвовать.

Так что на том самом пиру, после словесного излияния потока восточной страстности, сочла княгиня Анна возможным в ответ мило улыбнуться и даже кокетливо провести пальчиком по унизанной перстями, короткопалой руке хана. После чего она, так и не произнося ни слова и одаривая хана загадочной улыбкой Джоконды, молча встала, и грациозно повернув вправо голову, поднесла к ней обе руки. Ничего не понимающий Бехингер-хан оторопело следил своим раскосым и замутненным кумысом взглядом за взметнувшимися, как два лебяжьи крыла, белоснежными ручками княгини…

И вдруг… радужно сверкнув в свете свечей разноцветными бликами, на колени Бехингер-хана, как звезда с неба, с позолоченного кокошника Анны Вастрицкой, будто бы невзначай упала яхонтовая чикилика. Так и не сказав потрясенному хану ни слова, княгиня Анна удалилась в свои покои с гордо поднятой головой. Хан же, оставшись один, проворно схватил чикилику от кокошника своей цепкой рукой. После чего, от избытка охвативших его дикую степную натуру буйных чувств, Бехингер поднес украшение ко рту и с плотоядным урчанием хищника впился в неё своими крепкими зубами. При этом от охватившего всё его естество свирепого удовольствия татарин блаженно прищурил и без того узкие глаза…

Через пару дней в Менговском остроге, получив бакшиш и заверив подручных Ришельского-Гнидовича в скором исполнении «заказа» на казаков, сгорающий от любовного томления Бехингер-хан опять помчался в Воронеж. Въехав в город во главе сотни из верных нукеров, он, прежде всего, приказал нукерам связать и выпороть не пускавшую его в крепость стражу. После чего, построив сотню в колонну по двое, решительно направился прямо к княжескому терему, дабы со свойственной ему прямотой поставить перед княгиней мучающий его любовный вопрос ребром.

Изумленные жители, разбуженные ранним топотом копыт по городским мостовым, выглянув в окна хат, перепугано крестились и на всякий случай начинали лихорадочно искать спрятанное под лавками оружие…

Во главе зловеще вошедшего в русский город самого натурального татарского отряда, на грациозной арабской лошади, гордо и с истинно восточной невозмутимостью восседал облаченный в дорогие доспехи Бехингер-хан. Он был, как оно и подобает быть правителю малого улуса большой ногайской орды, надменен и величественен.